Рискну выступить с рекомендацией: браться за эту работу следует по прочтении “биографического очерка” Сукача либо одновременно с ним. При параллельном чтении двух книг бросается в глаза их несомненное и симптоматичное сходство в основных посылках и выводах. Как и Сукач, Сарычев полагает, что “все главное по преимуществу было „найдено” (по крайней мере, обозначено)” Розановым в первые полтора десятилетия творчества. Как и Сукач, он видит инвариантную основу розановского мировоззрения, структурирующую его и сообщающую ему единство и цельность, в философии потенциальности.
Отсюда пристальное внимание обоих исследователей к первой — и, по сути, единственной собственно философской — книге Розанова “О понимании”. Традиционно она считается неудачей, предопределившей отход автора от философии в привычном значении слова, но именно там с наибольшей полнотой и откровенностью эксплицируются принципы понимания Розановым категории потенциального. Именно розановской захваченностью миром потенциального, основанным на непрестанном творчестве, заставляющим видеть главное не в готовом, а в достраивающемся, в реализации возможного, проявлении скрытого, прорастании семени, взрослении эмбриона, объясняет Сукач то предпочтение, которое Розанов отдает иудаизму перед христианством: “„Становящаяся” религия Творца ближе ему, чем „завершенная” религия Откровения”. Обоснование потенциальности как основы розановского гнозиса, остававшейся неизменной от первых работ до последних записей, — вот пафос книги Сарычева. Ход действительно радикальный: после всего, что было наговорено о “противоречивости” Розанова, попытаться увидеть в нем не писателя, даже не мыслителя, а именно философа по преимуществу, у которого жанрово-стилевые игры оказываются лишь одеждой для центральной идеи, мотивирующей все прочие составляющие его мира. Положение не бесспорное, но на данном этапе в любом случае продуктивное, как всякий обратный общему месту перегиб.
Впрочем, самая симпатичная, на мой вкус, в книге глава — “Русский труд”, посвященная, как явствует из заглавия, сотрудничеству Розанова в газете С. Ф. Шарапова. Автор ставит перед собой задачу сколь трудоемкую, столь и необходимую — прочесть розановские статьи этого времени на фоне ближайшего контекста, дабы выявить, где в них собственно розановское, а где — расхожие положения консервативной мысли 1890-х годов. За точность постановки проблемы и амбициозность при ее решении без колебаний прощаешь и обилие спорных тезисов, и выпады в адрес позитивистской парадигмы, якобы бессильной описать своеобразие Розанова, и
некоторую залихватскость стиля: “„Египетские ночи” Розанова скоро и бесславно закончились: не по Сеньке оказалась шапка” (о союзе с Сусловой).
Ф. Ф. Ф и д л е р. Из мира литераторов. Характеры и суждения. Вступительная статья, составление, перевод с немецкого, примечания, указатели и подбор иллюстраций К. М. Азадовского. М., “Новое литературное обозрение”, 2008, 864 стр. (“Россия в мемуарах”).
Константин Азадовский впервые заглянул в эту рукопись в 1970-е годы — и с тех пор около тридцати лет занимался ее переводом (оригинал написан по-немецки), обработкой и комментированием. Есть все основания говорить о гармонии между исследователем и его героем — Фидлер тоже вел свой дневник почти тридцать лет, с 1888-го по 1917-й. Когда в середине 1990-х годов появилось немецкое издание, также подготовленное Азадовским, Николай Богомолов завершил свою рецензию сетованием, переходящим в пожелание: “Русский вариант этого дневника решительно необходим, и очень хотелось бы, чтобы нашлись издатели для этой будущей книги”3. Издатели нашлись — и не прогадали, по крайней мере в репутационном плане: судя по тому энтузиазму, с каким книга Фидлера была встречена и филологическим сообществом, и рецензентами, она вполне может претендовать на статус главной новинки года в гуманитарном книгоиздании.