Значит, вокальные циклы, хоры и песни, оратории, кантаты и антемы легко уподобляются поэтическим циклам, отдельным лирическим “сборникам”, которые и создают промежутки и протяженности между операми-поэмами, операми-вехами.
19. Асимметричность, смещенность смыслового центра, свойственная музыке Бенджамина Бриттена, отражается и в реестре опусов, где симфоний всего несколько и каждая из них лишена порядкового номера, но зато имеет свое особое название.
“Простая” (для струнного оркестра), “Весенняя” (для солистов, смешанного хора, хора мальчиков и оркестра), “Виолончельная” (для виолончели и оркестра) или же попросту “Симфониетта”.
Сольных концертов (для скрипки и оркестра, фортепиано и оркестра, виолончели и оркестра) тоже всего несколько, системы на уровне формальных рифм не построишь, здесь важны внутренние лейтмотивные переклички, ну да, как в мобиле каком.
20. Но даже внутри оперного списка нет и не может быть единства: все они словно бы надерганы из разных сфер.
Об этой особенности пишет Людмила Ковнацкая в книге “Бенджамин Бриттен” (М., “Советский композитор”, 1974, стр. 327): “Каждая из них словно продолжает какую-либо традицию мирового оперного искусства, опирается на классические образцы или соприкасается с современными исканиями в этом жанре. Так, если „Питер Граймс” представляет собой реалистическую музыкальную драму, то „Альберт Херринг” примыкает к линии „Фальстафа” — „Джанни Скикки” (но, естественно, с усилением национального колорита, в комическом жанре всегда ярче проявляющегося), „Поворот винта” ближе к экспрессионистской драме, а „Поругание Лукреции” перекликается с оперой-ораторией Стравинского „Царь Эдип””.
Вызванные жизненной необходимостью камерные спектакли оказываются очередным шагом развития жанра: умный человек тот, кто умеет превращать минусы в плюсы.
Бриттен: “Малая оперная форма находится в таком же отношении к большой, как струнный квартет к симфоническому оркестру. Моя заветная мечта — создать такую оперную форму, которая была бы эквивалентна чеховским драмам”.
21. Пушкин сказал: “Англия есть отечество карикатуры и пародии. Всякое замечательное происшествие подает повод к сатирической картинке; всякое сочинение, ознаменованное успехом, попадает под пародию. Искусство подделываться под слог известных писателей доведено в Англии до совершенства”.
Несмотря на то что в юности Бриттен сотрудничал с “оксфордцами”, поэтами, полемически (политически) заостренными по отношению к Элиоту, он-то и оказывается самым что ни на есть последовательным последователем отношения Элиота к традиции, когда без работы (осмысления, преодоления и продолжения) классического наследия невозможно стать наследником.
Постоянное вышивание на полях перселловских рукописей, призванное сшить музыкальную реальность XVIII и XX веков, отменив “глубокий обморок” молчания между, делает Бриттена едва ли не первым (главным) продолжателем барочной традиции. Он подхватывает это странное, выморочное искусство спустя несколько столетий, вплетая барочные завитушки в опыт современной музыки, повторяя и развивая ходы, которые более уже невозможны (даже если ты и делаешь вид, что трех веков пропасти как не бывало), которые сегодня звучат как обломки разбившегося о скалы корабля, прибитые прибоем к берегу. Полнозвучные обломки некогда цельной, собранной воедино картины…
22. Ныне музыка Бриттена запаяна в коробочки компакт-дисков. В России ее редко исполняют. Особенно оперы. Чуть повезло “Повороту винта”, который некоторое время назад шел в Питере и в Новосибирске.
А в Москве (особенно если ты не сильно следишь за репертуаром филармонии и консерватории) Бриттена можно послушать только в исполнении театра “Амадей”, о котором мало кто знает. Я и сам наткнулся на сайт этой компании совершенно случайно. Наткнулся и, взяв с собой друзей, решил проверить впечатление, как Склодовская-Кюри, на себе.
Два десятка зрителей делают спектакль едва ли не эксклюзивным. Несерьезность статуса лишает зрелище сложно преодолимых составляющих, которые обычно формируют впечатление от похода в оперу, — толпы в фойе, суматохи и звуковой пыли, шуршания кондиционеров и тайного ужаса, что сочится из оркестровой ямы.
Нечаянная деконструкция обряда странно рифмуется с бриттеновским замыслом: уже “Поворот винта” Генри Джеймса был интересен прежде всего металитературной рефлексией над вопросами писательского ремесла, Бриттен идет дальше, превращая работу с первоисточником в игру главной темы и вариаций (винта, поворачивающегося вкруг своей оси), постоянно нагнетающих градус драматического напряжения.