Радость отношений — любовь. Я влюблен почти всегда, и почти никогда — люблю”
(28 ноября 1962 г.)…”
См. также: Юрий Павлов, “„Классика и мы”: тридцать лет спустя” — “Наш современник”, 2007, № 12 <http://nash-sovremennik.ru>.
Елена Пенская. Гачев умер вчера. — “Русский Журнал”, 2008, 24 марта <http://www.russ.ru>.
“Георгия Гачева по праву можно назвать „человеком-институтом”: темы, им разработанные на протяжении всей жизни, с трудом поддаются подсчету и каталогизации, а масштаб идей, как и масштаб личности, поражал всех, кто так или иначе соприкасался с текстами и выступлениями Георгия Дмитриевича. Гачев обладал удивительным даром собеседника, — даром, который ничем нельзя подменить, невозможно имитировать. <…> Ему удалось соединить несоединимое — связать идеи Бахтина и Ильенкова, „скрестить Пруста и Шпенглера”, и получалось, что всякий образ пластичен и обладает многими стилями сразу, и даже самый простой отражает и производит целый культурный космос, доступный практически каждому, кто приобщится этому завораживающему
жанру „ментального бродяжничества”…”
Захар Прилепин. Крик в буреломе. — “Политический журнал”, 2008, № 4,
11 марта.
“Есть известное выражение, которое употребляли в свое время хиппи: „Не ходи за мной — я сам заблудился”. На первый, неточный взгляд может показаться, что эту фразу мог повторить и [Егор] Летов в последние годы. Но мне кажется, что тут куда больше подходит иная формулировка: „Не ходи за мной — я уже пришел””.
“Когда я закрываю глаза и пытаюсь представить, как Летов пишет и поет песни,
я только такую картину и вижу: чернеющий, насмерть спутанный корнями и сучьями кромешный лес, сквозь который бредет, прорывается слабый человек, с голыми, в кровь разодранными руками”.
Здесь же — о том же: Дмитрий Данилов, “Свет погасшей звезды”.
Александр Проханов. “Господь заслал меня в этот мир как разведчика...” Беседовал Сергей Шаповал. — “Русский Журнал”, 2008, 18 марта <http://www.russ.ru>.
“Что касается книги [Льва] Данилкина [„Человек с яйцом”], то я считаю ее блистательной работой. Она аттестует меня в той же степени, в которой она аттестует самого Льва. <…> Поэтому эта книга была мне интересна прежде всего тем, в какой степени он меня не понял, а в какой степени мы с ним совпали. Чудесна в этой книге именно область совпадений. <…> Поэтому книга не вызвала во мне никакого ужаса, могу сказать с уверенностью: я не зафиксирован. Мне удалось выскользнуть из-под пяты Данилкина, я по-прежнему резвлюсь на свободе”.
“Для меня это одна из важнейших задач художника — наблюдать за собственным вхождением в смерть, пикированием в нее, освоением этой последней посадочной полосы, воспеванием ее. <…> Конечно, смерть страшна, особенно смерть в застенке от рук палача и вдалеке от любимых и близких. Такой смерти я боялся всегда. Смерть же как таковая вызывает у меня изумление. <…> Это нечто непонятное, таинственное — зачем? Это изумление, с одной стороны, побуждает к религиозным переживаниям, а с другой — оно проявляется постоянными слезами. Недавно я перечитывал „Иова”, там есть такая фраза: „К Богу слезит око мое”. Это слезное обращение к Богу связано с человеческим непониманием, человеческий масштаб слишком незначителен перед грандиозной вселенской тайной. Человек чувствует это несоответствие и испытывает изумление. Когда он смотрит на звезды, как Кант, он испытывает чувство восторга, а когда думает о смерти, он испытывает чувство слезного недоумения и печали — зачем?”
Григорий Ревзин. Непересказуемый. Умер Георгий Гачев. — “Коммерсантъ”, 2008, № 48, 25 марта <http://www.kommersant.ru>.
“Его работы невозможно пересказать, резюмировать, перевести в состояние философской школы, у него нет учеников, на него редко ссылаются. <…> Почему человек, энциклопедически осведомленный в самых разных областях знания от краеведения до квантовой физики, не дает себе труда излагать свои мысли сколько-нибудь строго и системно, вернее даже наоборот, страстно трудится над тем, чтобы избежать любой строгости и системности? В этом, вероятно, и состояла оригинальность Георгия Гачева как философа. Отторгнутый в 60-е годы официальным литературоведением, он дальше последовательно отталкивался от любой официальности и постепенно отождествил официальность с любой строгостью и объективностью мышления. Если мысль может быть резюмирована и пересказана кем-то другим, не тем, кто ее высказал, значит, это неправильная, официальная мысль. И он страстно отстаивал свое право думать о чем угодно и как угодно вне всяких сковывающих рамок и так, чтобы этого никто не мог пересказать. До определенной степени некая неконвенциальность свойственна всем философам его круга, и Владимиру Библеру, и Мерабу Мамардашвили, но он пошел дальше всех именно в утверждении права на полнейшую субъективность. <…> Он умер, и сегодня это его право не подлежит сомнению”.