Позже Ирина Ясина рассказала мне, что решение оклеветать меня было принято накануне той пресс-конференции на совещании руководства Центробанка четырьмя людьми: Дубининым, тогда председателем Центробанка, Алексашенко, первым заместителем руководителя ЦБ, самой Ириной Ясиной, работавшей тогда начальником департамента по работе с прессой и пресс-секретарем Центрального банка, и Денисом Киселевым, руководителем департамента по работе с крупнейшими банками. Семь лет спустя Ясина, единственная из четверки, попросила у меня за это прощения... <…>
— А разве они сами не понимали, что будет девальвация? Почему они не хотели с
Вами соглашаться? Или они просто выигрывали время, чтобы соблюсти свои интересы?
— Кто-то понимал. Кто-то не понимал. Кто-то выполнял поручения. Но, как бы то ни было, ни один из них даже не пытался подумать о стране, о людях. О своих интересах — другое дело. <…>
Кому верили банкиры? Вот этой компании — Дубинину, Чубайсу, Гайдару, Кириенко, убедившим Ельцина дать свое знаменитое опровержение девальвации в Великом Новгороде. Когда он садился в самолет, его спросили: будет ли кризис? „Нет, — ответил Ельцин, — кризиса не будет. Все решено. Никакой девальвации не будет”. Это было в пятницу 14 августа, а в понедельник 17-го на экранах появились Дубинин и Кириенко... Эта компания обманула всех: и либеральную общественность, и бизнес, и Ельцина, и всех граждан страны. <…>
В каком-то смысле этих четверых, наверное, можно было понять. В самом деле, налицо было драматическое противостояние: с одной стороны, миллиарды долларов и власть — правительство, Центральный банк, Министерство финансов, администрация президента, сам президент, Международный валютный фонд, — и все говорят одно: девальвации не будет. С другой — один человек, директор какого-то маленького института, который упрямо повторяет: нет, девальвация будет! И кому тут прикажете верить?”
Ирина Роднянская. “Вечно новая” Книга: стимулы к пересочинению. — “Фома”, 2008, № 2.
“В том, что касается первых духовных поисков и духовного просвещения (если уж говорить о художественной прозе), на меня гораздо больше, чем обращения писателей к евангельским сюжетам, воздействовали вещи иной тематики, но проникнутые христианским мирочувствием,— ранние романы Генриха Бёлля, „Сила и слава” Грэма Грина, апологетическая эссеистика Честертона. <…>
Для ареала христианской (пусть и „постхристианской”) культуры „схема” евангельской истории: радикальная проповедь добра, предательство и одиночество Учителя, неправый политико-идеологический суд, ярость толпы („...снова Голгофнику оплеванному предпочитают Варавву”), жертва во имя истины, победа идеи над смертью — играет и еще долгое время будет играть ту же роль привлекательной парадигмы, какую выполняют античные мифологические сюжеты (Эдип, Антигона),— независимо от степени укорененности художника в христианской вере. Так, в „Притче” (1954) Фолкнера эта схема перенесена во времена Первой мировой войны, с соответствующими персонажами, а в малоизвестной поэме Владимира Корнилова „Пасха 61-го года” — в советскую провинциальную действительность. Столь же отстраненно — эстетически и этически, а не религиозно — я отношусь к „Мастеру и Маргарите” Булгакова, что позволяет мне восхищаться этим романом наряду с более любимыми „Белой гвардией” и „Записками покойника”. (Кстати, не помню, было ли примечено: Булгаков в своей недообработанной вещи, видимо, хотел воспользоваться мотивом выкраденного Тела, поэтому у него каждого из трех казненных, сброшенных в общую яму, Афраний, чтобы не перепутать, наделяет отличительным кольцом; но что-то — или Кто-то?— писателя остановило, и мотив повис без завершения.)
Конечно, существует еще одно побуждение обращать евангельский сюжет в тему литературного творчества. Это желание — как правило, „ортодоксальных” авторов — преобразовать лаконическое повествование евангелистов в объемную и живописную картину, давая волю воображению и попутно внося свою интерпретацию в скупо прописанные в исходном тексте лица и эпизоды. Обычно такой автор стремится соединить художественную задачу с катехизаторской, дидактической и даже богословской. Вот к таким сочинениям я отношусь с некоторой опаской”.