Он сразу выхватил лицо одного из погонщиков: необычайно живые пристальные черные глаза, смуглый удлиненный лоб, нос с горбинкой, толстые губы. И кажется, его губы шевелились. Он или жевал, или что-то бормотал, или напевал. Мартыненко перевел бинокль. Караванщики были безоружны. На вид — обычный мирный караван.
— Группа досмотра — вперед!
Мартыненко встал, положив руки на автомат, и начал спускаться, за ним шли ребята. Караванщики увидели их сразу. Каждый из них был уже на прицеле. Шедший впереди погонщик не останавливался. Еще ничего не было ясно. Нурдашонов зычно крикнул, взмахнул рукой. Первый погонщик продолжал шагать, поглядывая на спешащих наперерез людей в бушлатах, ушанках. Мартыненко выстрелил вверх. Караван медленно останавливался. Погонщики уныло смотрели на приближавшихся людей.
Солдаты сблизились с караваном, начался досмотр. В тюках были рулоны ткани, посуда, какая-то одежда, изюм. Мартыненко оглянулся на скалы, зная, что за всеми их движениями внимательно наблюдают, и развел руками. Тогда среди камней вырос Олехнович, он пошел вниз, оставив в группе прикрытия прапорщика.
— Нет ни хера! — крикнул кто-то из солдат.
Олехнович взглянул на содержимое тюков, хмурясь.
— Мирняк, — сказал Мартыненко то ли с облегчением, то ли со вздохом сожаления.
Олехнович хмыкнул, поглаживая усы.
— Но зачем в Тулу брать самовар? — Он обернулся к Нурдашонову. — Алик, спроси-ка.
Тот вытаращил на него карие глазки.
— Спроси, куда они везут это тряпье? И что, здесь мало изюма?
Нурдашонов обратился к погонщику с благородным лицом. Тот выслушал и ответил, Нурдашонов перевел:
— Грит, короче, самое, на продажу, изюм они купили дешевле, чем здесь. В этом, мол, грит, короче, выгода торговца.
— Тащить через перевалы тот же самый изюм? Которого здесь навалом? Да вся выгода сгорит в такой дороге. Они ее уже два раза съели.
— Ну не знаю, грит, что выгода, — ответил Нурдашонов.
— А я ему не верю, — сказал Олехнович и улыбнулся в лицо погонщику. — Врешь ты, погонщик. Сколько тебе заплатили за этот рейс?
И главное — кто? Саид-Джагран? Спроси, Алик.
— Нет, грит, не Саид-Джагран, а один человек из Газни.
— Его имя?
Погонщик замялся.
— Ну, имя?
— Он грит, что его наняли в Пакистане и товар он должен доставить по адресу в Газни.
— Отлично! Мы поможем доставить. Сейчас прибудет такси, и мы доставим его прямо в Газни. Он не забыл адрес?
— Я думаю, что не стоит цепляться, — подал голос Мартыненко.
Олехнович взглянул на него исподлобья.
— А я не так думаю, — сказал он. — Я думаю, что нас элементарно надули, подсунули куклу . Настоящий караван здесь уже не пойдет. Может, в это время он уже идет параллельным курсом.
— У них нет рации.
— Мы не знаем, кто за нами наблюдает оттуда. — Олехнович кивнул на перевал. — Короче, полетишь с нами в Газни. Скажи ему, Алик.
Нурдашонов перевел. Олехнович с интересом следил за погонщиком. Его лицо оставалось спокойным. Он перевел глаза с переводчика на офицера в бушлате с меховым воротником, в шлемофоне, подбитом белой нежной овчиной, оттенявшей его усы, высокого, здорового и немного неуклюжего.
— Что скажешь, дуст? [2] — спросил Олехнович.
Афганец заговорил.
— Он грит, — переводил Нурдашонов, — что ему вверен этот караван, и он не может, самое, оставить его.
Олехнович усмехнулся:
— Ничего! Вон мужики здоровые все, доведут. А он полетит с нами.
— Мне кажется, это бессмысленно, — негромко сказал Мартыненко.
— Там видно будет, — отозвался Олехнович и, обернувшись к скалам, крутанул рукой в воздухе. Этот жест означал: вызывай вертушки. Здесь он был бог и царь.
Олехнович прошел дальше, разглядывая людей и верблюдов, остановился перед другим погонщиком, невысоким, черным, заросшим легковейной бородой, спросил громко у Алика: а этого бойца что, ранили? Чернобородый держал руку на перевязи. И его лицо сморщилось, он затараторил, покачивая руку, и начал разматывать повязки в ржавых разводах, безумно, оскалившись, отодрал последние присохшие слои и обнажил раздувшийся локоть; из небольшой ранки засочилась гнойная жижица.