Эпитет „гордое” привел мне на ум сам Аркадий. Трижды или четырежды, показывая мне фотографию четверых смогистов в молодости, он неизменно добавлял, что за миг до съемки смахнул с плеча дружески-покровительственную руку то ли Алейникова, то ли Губанова. Думаю, что именно гордыня предопределила его трагическую судьбу. В отроческом максимализме, вероятно, имелось в виду, что Его Жизнь будет прожита на „десятку” по пятибалльной системе, в худшем случае, на „семерку”. А когда оказалось, что не задается, гордость в обличье русской забубенности велела вообще уйти в минус, лишь бы остаться самым-самым. Вместе с тем он был талантлив, весел, зверски обаятелен, здраво-умен, верен в дружбе, пренебрежителен к собственному успеху/неуспеху, насмешлив к чужому. Смолоду он чуть-чуть посидел в Бутырках за маленькую пугачевщину: прошел по улице Горького от Красной площади до Пушкинской, круша витрины справа по ходу. Чуть-чуть, потому что отец-телевизионщик подключил свои связи.
Его стихи сильней всего действовали в его же исполнении и через стол, уставленный бормотухой: в них много таланта — и мало расчета. С присущим ему размахом он делился друзьями, хотя здесь осмотрительная ревность не менее распространена, чем слепая ревность любви. Он сдружил меня с поэтом и химиком Владимиром Сергиенко — и через тридцать пять лет мы с ним бок о бок шли за Аркашиным гробом. Познакомил с Леонидом Губановым. Знакомство продлилось считаные часы, но этого оказалось более чем достаточно, чтобы заночевать в милиции. Он свел с Александром Величанским, одним из самых страстных и самоотверженных авторов русской поэзии конца ХХ столетия. Сблизил с Юрием Кублановским. Это знакомство оказалось продолжительней и содержательней, чем с его коллегой по СМОГу — Губановым».
Вероника Зусева. Андрей Родионов: contra et pro. — «Арион», 2012, № 1.
Родионову тут здорово достается (в типологической связке с Игорем Северянином).
«Единственное, чем спасается это (ранее цитировались фрагменты баллады о Лягушачьем Царе. — П. К. ) и некоторые другие родионовские стихотворения, — интонация с разнообразием ее оттенков , порой трудно определимых и еще более трудно формулируемых. Сострадание и страдание, самоирония и ирония, направленная вокруг себя, приятие мира и фиксирование его страшных сторон, попытки безжалостной отвлеченности и открытие в себе сердечной раны — все эти трудно сочетающиеся одно с другим оттенки чувств (и многие другие) наполняют наиболее удачные стихи Родионова, превращая их в поэзию».
Владимир Козлов. Реабилитация подлогом. — «Вопросы истории», 2012, № 4.
О трехтомном т. н. «Личном дневнике» Лаврентия Берии (издано в 2011 г.).
«Таким образом, очевидно, что одним из источников компиляции „Дневника” стали Журналы (кремлевских посещений. — П. К. ) Сталина, причем фальсификатор не только не смог скрыть их использование, но и невольно выдал свою зависимость от них».
Леонид Костюков. Стихи и поэзия. — «Арион», 2012, № 1.
«Если здесь уместна метафора, то, наверное, поэзия относится к стихам примерно как душа — к телу. Это хорошо действует в рамках одного стихотворения; так, кстати, отличаются живые стихи от мертвых — возможно, и красивых. В целом, если не бояться пафоса, это, вероятно, Бог и церковь. Под церковью здесь можно увидеть весь материальный комплекс, связанный с поэзией: стихи, авторы, книги, журналы, фестивали и т. п.
Конечно, вспоминается определение Василия Андреевича Жуковского: поэзия есть Бог в святых мечтах земли . Изо всех известных мне определений, пожалуй, самое непопулярное: какое-то приторное и неконструктивное. Но в нем косвенно утверждается нечто очень важное: поэзия — предмет веры; для кого-то она может и не существовать».
Метафоры и впрямь радикальны. А исследование в целом долгожданное. Любопытно, в частности, и о критиках поэзии.