Автор повествует взволнованным языком (предмет заставляет): дали, веяния, беспредельность, запредельность, бездны, струенье, сквоженье, отрешенность, пробуждение, единение, экстаз, белый огонь... Это векторы, свидетельствующие иную реальность и наличие духовного мира. У Миркиной Бог — не Другой: Он внутри нас, наша бездонность и бесконечность, — раз за разом проявляется основная интенция эссеиста, которую я обозначил в заголовке. “Любить Христа — значит любить сквозь Него Отца, невидимый источник наш — Безграничную Действительность. Всякая иная любовь — кумиротворение, клетка для Бога”. Христианство Миркиной чурается конфессиональных перегородок (даже, кажется, жертвуя личной любовью к самому Христу). Жанр можно обозначить как мистическую патетику и лирику.
Итак, Зинаида Миркина прославляет и духовно обозревает многажды прославленных (в том числе и друг другом в известной переписке) Рильке и Цветаеву и предлагает собственные опыты спиритуалистической поэзии.
“Невидимый собор”, включающий в себя помимо двух обширных эссе о любимых поэтах переводы “Сонетов к Орфею” и примыкающих сонетов, “Импровизаций на тему каприйской зимы”, трех “Дуинских элегий”, “Элегии к Марине” и ряда других стихотворений Рильке, собственные стихи о Цветаевой и вероисповедальный этюд “Святая Святых”, начинается с романтически приподнятой темы одинокого художника. Тема задается через рильковские “Записки Мальте Лауридса Бригге” и сразу же сворачивает в нужную автору сторону: Одинокий в “Записках...” предается одиночеству во имя созерцаний и мистических трансов и отныне замещает собой монаха и святого. Миркина говорит о не привязанных к плоской социальности аспектах одиночества как о неизбежной творческой предпосылке (интересные вещи произносятся с избытком вопросов и восклицаний, отчего читать бывает затруднительно, как и от назойливых выделений полужирным шрифтом): художник ищет уединения потому, что к нему подступило бесконечное и он призван к иному бытию, его сознание причастно миру и живых и мертвых, внешне странный, чужой, внутренне он неразделим со всем миром, для него нет отдельных существований и т. д.
Прославивший одиночество Рильке, не имевший амбиций критика социальной действительности, чуждый догматических ограничений, для Миркиной кумир и ориентир. Рильке столь высоко ставил одиночество, что проводил знак равенства между одиноким поэтом-художником и святым иноком. Оба имеют дело с Безграничной Действительностью (я исправно повторяю авторские прописные буквы) и с образами, являющимися из лона этой Действительности. Рильке — живой носитель такой целостности: художества-святости. Это Рильке, сколько я помню, называл искусство страстью к целостности. Миркина складывает Целому (отсюда и “невидимый собор ”) выразительные гимны.
Целому враждебны дробность и частность. “...ужасное есть часть бытия, отделившаяся от Целого, противопоставленная ему и кажущаяся самостоятельным целым...”
“Задача, вставшая перед великим художником, как и перед святым, состоит в том, чтобы переглядеть чёрта...
Безграничная Действительность не может быть очевидна. Очам видна действительность ограниченная...
Доглядеть страшную, граничащую с кошмарами очевидность до стройности и великой гармонии невидимого очам внутреннего мира...”
Вот так: переглядишь чёрта — ты художник, художник-святой...
Миркина много говорит о росте, становлении, осуществлении, но не прописывает вопросы формы (Рильке с его концепциями “вещи” и “работы”, вдохновленными Роденом, и Цветаева с ее языковыми и стиховыми новациями). Но зачем вообще форма, если по-настоящему значительно только то, что невидимо, то, что внутри нас. В пустынном промытом зеркале видим мы отражение этого значительного — мир видит сам себя в своем значительном.
“Образ принадлежит ко второй действительности, к другому пространству бытия; показавшийся даже на миг, он свидетельствует о Вечности. Вечность и может показаться в этом временном мире лишь на миг и лишь в образе. И надо быть способным видеть образ, не принимая его за предметную реальность и не отвергая его реальности на том основании, что она не материальный предмет.