Итак, в Пушкине и Гоголе мы имеем две модели: имманентную и изводящую смыслы. Но вторая модель, как видим, нарушая имманентность, стремится к тому, чтобы восстановить ее заново. Едва ли можно сказать, что гоголевский архетип позволяет решить эту задачу. Но есть еще один, третий, русский писатель, к которому явно и неявно, сознательно и интуитивно апеллирует Непомнящий. Это Достоевский. Наследуя и Пушкину, и Гоголю, Достоевский совершенно иначе выстраивает отношения между имманентно-художественными и публицистически-проповедническими текстами. “Дневник писателя” и художественные замыслы реализуются параллельно. Их смыслы корреспондируют, но писатель не стремится выстроить из них обнимающие друг друга круги. Для Достоевского принципиально, что они существуют в двух автономных, взаимно свободных, независимых измерениях, ибо именно в этой автономии выход из той ловушки, в которую попал Гоголь. Но Непомнящий, кажется, и здесь близок скорее к Гоголю, чем к Достоевскому. Не случайно его книга имеет кольцевую композицию: два первых и два последних ее раздела, подчиненные прежде всего религиозному и нравственному пафосу, имеющие “учительное”, проповедническое звучание, обрамляют, “замыкают” в себе содержание срединных, собственно “филологических” разделов книги. И если эти, сердцевинные, разделы неоспоримо драгоценны своим вкладом в осмысление пушкинской поэтики, то книга в целом сама нуждается в осмыслении — как феномен русской культуры, как свидетельство о настоятельных, но все еще не разрешенных проблемах нашего сознания, восходящих к XIX веку.
В “Сюжетах русской литературы” С. Г. Бочаров проинтерпретировал чтение Макаром Девушкиным “Станционного смотрителя” и “Шинели” как творимый Достоевским порождающий миф русской литературы, соположенный с историей грехопадения. “Нагая проза” Пушкина не ведает стыда — и к стыду не побуждает. Но после того, как в зеркале “Шинели” герой Достоевского увидел себя — и устыдился, пушкинское “райское” состояние слова уже невосстановимо. Теперь герою требуется “покров” — защита от стыда. “Жажда слога”, которой обуреваем Девушкин, — это жажда “облачения в слово”, подобного облачению гоголевского героя в шинель. Размышления о книге Непомнящего заставляют признать, что Достоевский, Гоголь и Пушкин в их сущностном взаимодействии до сих пор составляют на нашем культурном поле некую триединую конфигурацию, подчиняющую себе расположение его силовых линий. Думается, что зона влияния Достоевского и особенно Гоголя так сильна в этой книге не потому, что автор “перепутал” писателей, а потому, что, вводя творчество Пушкина в контекст текущей, живой истории, далеко за границу 1837 года, он попал в ту историческую картину мира, где Пушкин вот уже полтора века действительно неразъемлемо связан с Гоголем и Достоевским.
Мария ВИРОЛАЙНЕН, Мелвар МЕЛКУМЯН.
С.-Петербург.
Философская “собака, зарытая в стиле”
ФИЛОСОФСКАЯ “СОБАКА, ЗАРЫТАЯ В СТИЛЕ”
C. Г. Бочаров. Сюжеты русской литературы. М., “Языки русской культуры”, 1999, 626 стр.
...взвесить спор, не решая его....
Из книги Сергея Бочарова.
Заглавная метафора, взятая в кавычки, — из той же рецензируемой книги. Автор хочет сказать — не важно, по какому поводу, — что литературные “приемы”, “заходы”, навыки письма суть энергии, чреватые смысловыми последствиями на линиях больших умственных движений родной нам культуры — русской и европейской. Поскольку на книжный переплет вынесена среди прочих тема “Литературоведение как литература”, ничего не мешает приложить этот вывод к творчеству самого Сергея Бочарова: его “филологические сюжеты”, завязанные чаще всего вокруг тончайшей филиации идей-слов и итожимые с таким же острым вниманием к оттенкам и поворотам собственного слова, упираются в дилеммы философские и “экзистенциальные”, с совсем не очевидными решениями.