По части фактологии в книге нет ничего нового. Здесь она откровенно вторична по отношению к биографии Бойда. Мысль, положенная в основу авторского подхода к творчеству Набокова, тоже не отличается оригинальностью. “Писатель Набоков оставался достойным своего таланта только до тех пор, пока сохранялась его причастность русской художественной традиции”, — этот же тезис разрабатывался в монографиях Н. А. Анастасьева5 и А. С. Мулярчика6, а еще раньше — в работах некоторых эмигрантских критиков (тезис сам по себе небесспорный, если помнить о том, что традиция — не ошейник и не оковы, а скорее путеводная звезда, да и чего греха таить, “традиция русской литературы — не слишком дорожить традициями”, как остроумно заметил Михаил Осоргин).
Все суждения современных Набокову критиков взяты автором из объемистого тома “Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова” (М., 2000), причем, передавая содержание той или иной статьи, автор порой проявляет странную небрежность, которая лишний раз доказывает, что с материалом он знаком из вторых рук. Так, например, Марк Слоним, написавший один из самых благожелательных отзывов на последний (не самый удачный) роман Набокова “Посмотри на арлекинов!”, сгоряча назван “сердитым критиком” (видимо, по той причине, что биограф цитирует единственный критический пассаж из его рецензии), а Джон Апдайк, автор двусмысленной, выдержанной едва ли не в пародийном ключе рецензии на “Аду, или Эротиаду”, оказывается, “превозносил” набоковскую “семейную хронику”. Еще ббольшая небрежность допущена (автором? редактором?) в подписях к фотографиям, где мы встречаем Юрия Айхенвальда; а фотография пожилого Набокова, запечатленного на фоне швейцарского шале — надменная улыбка, небрежно спущенные гольфы, руки засунуты в карманы шорт, — весьма неопределенно (и неточно!) помечена как “60-е гг.”, хотя во втором томе бойдовской книги, откуда и был взят снимок, черным по белому написано: “сентябрь 1972”.
Имеются в книге и более очевидные фактические ошибки. Роман “Смех во тьме” (авторский перевод “Камеры обскуры”) был выпущен в США издательством “Бобс-Меррил” (Indianapolis, “Bobbs-Merrill”, 1938), а не издательством “Нью Дайрекшнз”, как утверждается на 204 странице (с главой этого издательского дома Джеймсом Лафлином писатель познакомился лишь в 1941 году, уже после переезда в Америку). Здесь же забавный персонаж из “Камеры обскуры” — бесталанный беллетрист Зегелькранц, чья тягучая повесть совсем доконала беднягу Кречмара, — переименован зачем-то в Зигенфельда. А на 290-й странице уже реальное лицо, С. Л. Бертенсон, безуспешно пытавшийся соблазнить Голливуд произведениями Сирина, превращается в “Бертельсона”. Когда же доверчивый биограф старательно пересказывает набоковский комментарий к стихотворению “К кн. С. М. Качурину” (“Качурин, твой совет я принял...”), он и вовсе попадает впросак: о вымышленном адресате стихотворения — очередном набоковском фантоме вроде Вивиана Калмбруда или Джона Рэя — нам всерьез сообщается как о реально существовавшем “полковнике Белой армии, окончившем свои дни на Аляске, в монастыре”.
Впрочем, всё это скучные игры в деда-буквоеда, которые так любят филологи и которыми при желании можно извести любого, даже самого старательного и педантичного, автора. И не прав тот сноб, который отложит разбираемую нами книгу, пренебрежительно бросив: “набоковедческая попса”. Да, если хотите, попса! Но вряд ли это может служить упреком Звереву. Претензии можно предъявлять к кому и чему угодно — Максиму Горькому, жанровому канону серии, но уж никак не к автору, которого, хотим ли мы, жрецы “строгой науки”, или нет, должно судить по законам, им самим над собою признанным.
В рамках избранного жанра популярной биографии Зверев сделал все, что требовалось: создал портрет знаменитого писателя и выдал достаточно увлекательное и живое повествование, которое, надо полагать, удовлетворит запросы значительной части читательской аудитории. Книгу не без удовольствия прочтут не только школьники, студенты или газетные обозреватели (они-то все пересказы воспримут как откровение), но и специалисты-литературоведы, знающие наизусть раскавыченные цитатные лоскутки, из которых она сшита.