Поэтому авторы, рискующие вторгнуться в тему, вынуждены следовать линиям внутренних изломов современной личности, находить ситуации, проникнутые безвыходностью и безысходностью, наращивать драматизм, в пределе стремящийся к трагедийности. Трагический эффект по нашим травестированным временам оказывается, однако, недостижим. Но в тех редких случаях, когда драма выходит все-таки убедительной, в тексте начинают проступать определенные философические черты. Симптоматично, что Юрий Малецкий, основательно окопавшийся в теме, дал своей последней повести название “Физиология духа” (“Континент”, 2002, № 113) — оксюморон, иронически отсылающий, видимо, и к соответствующей “Феноменологии...”.
Довольно интересный объект для наблюдений представляет в этом отношении роман Афанасия Мамедова “Фрау Шрам” — одновременно и подтверждающий, и опровергающий наши догадки. Назвать этот роман “любовным” невозможно даже с самой большой натяжкой. Хотя любовных линий в нем несколько, точнее, это нарочито выставленная напоказ “множественность” единой линии (любая веревка — это не что иное, как “множество” плотно скрученных нитей — отдельных единиц, составляющих неразделимое целое, пока объект “веревка” остается веревкой). Вообще роман представляет собой довольно удачный пример “полифонии” (не в бахтинском смысле) или, если угодно, “симфонии”, когда несколько отдельных тем, взаимно переплетаясь и отражаясь, сливаются в конце концов в нечто, превышающее по смыслу простую сумму составляющих.
Текст построен как единая генеральная метафора разрыва, разъединенности , распадения на части. Здесь все разнесено по полюсам. Каждому значимому событию найдется своя параллель-антитеза. Каждому персонажу придан двойник. (Аллитерируются даже имена, почти как у древних германцев: Нина — Нана, Ирина — Ирана...) Герой-рассказчик, Илья, вынужденный покинуть город, где он родился и вырос, живет в Москве. Работает на заводе. Учится в Литинституте. В Москве толком никак не приживется. По Баку тоскует — там остались мать, друзья детства, девушки... В Москве живет отец (давно откочевавший в другую семью), сокурсница, одаряющая Илью ласками в перерывах между исполнением супружеского долга, и странный психотерапевт, эзотерик и экстрасенс, посещающий хозяйку квартиры, где герой снимает комнатушку.
Экстрасенс Христофор всегда называет героя разными именами (“Человек меняется через каждые две-три минуты: меняет атомы, меняет маски; почему бы не назвать его другим именем”, — это не только bon mot персонажа, но и вторая по важности метафора — непрерывного изменения, перетекания, превращения вещи в свою противоположность, метафора неустойчивости и в конечном счете — “синоним” параллелизму и антитеза дискретности). И делает два равно странных подарка. Во-первых, историю своей первой любви и, во-вторых, очки своего отца, случайно найденные здесь, в квартире любовницы: перед тем как отца посадили, тот почему-то оставил их возлюбленной (а не законной жене и матери Христофора). Заполняя лакуны отцовской биографии, Христофор и прибрел когда-то в эту квартиру на Патриарших, пока старушка была еще жива, а там и сам пригрелся у любвеобильной соседки...
Эта “история любви” довольно занятна. Только не в житейском смысле, скорее в умозрительном — как один из кирпичей, создающих конструкцию многослойного текста. (Выполнена в нарочито кричащих тонах.) Вернувшиеся из ссылки Христофор с матерью поселяются у бабушки в Крыму. Юноша осваивает профессию санаторного массажиста. Вдруг — любовь к невинной девице, внучке местного бонзы и бериевского палача (который, к слову, “содержал четыре семьи”). Старик, впрочем, быстро умирает. Ждешь чего-то в духе “Ромео и Джульетты”. Получаешь (как под дых) сюжет в духе позднего Нагибина. Противу законов жанра, семья козней не строит. Зато когда барышня уже считается невестой, жениха захлестывает новый страстный роман — с будущей тещей. В итоге невеста в сумасшедшем доме, а прозревший муж — начальник местной колонии — намекает подопечным уголовникам, чтобы подыскали убийцу. Христофор мается, все чего-то ждет — и вдруг срывается с места... Свою роль Христофор трактует сперва как подобие мести потомкам палача за расстрел отца и собственные ссыльные мытарства, шире — как ответ “низов” “верхам”. Но потом догадывается, что все случившееся — месть ему (оттуда, из-под гробовой доски, посланная основателем клана) за то, что нарушил закон иерархии, покусился на проникновение в высшую касту...