А документы — что ж, это всего лишь возможность для Ираны отбыть в Швейцарию, где дожидается ее новый швейцарский муж, уже получивший (и готовый получать еще и еще) на свои счета какие-то оглушительные деньги от зауровских махинаций. “...ты просто интрижка перед Швейцарией”, — открывает Новогрудскому глаза все тот же Марик. А тот-то раскатал губу: мол, не это ли шанс начать жизнь сначала, не это ли трамплин — или как там это зовется...
И, все это узнав, сам себе удивляясь — зачем, Илья прется по приглашению Ираны в качестве кавалера на какое-то партийное сборище, по ее требованию сняв неказистые часы и надев предложенный ею галстук, чтобы получить очередной плевок в лицо — от ее бывшего мужа и своего бывшего друга, который лениво проронит, что галстук-де ничего, но — пестроват, потому он его и не носил... Новогрудскому хватает все-таки гордости свалить через черный ход, чтобы во дворе собственного дома нарваться на ненавистного Заура, с простодушной восточной бесцеремонностью предложившего ему двести там что-то баксарей за немедленное сокращение отпуска. Илья предложение нагло отметает, в лоб тыкая тому свою осведомленность относительно его не слишком законных махинаций. Ему ведь известно, что Хашим, которому Ирана теперь мстительно натягивает нос, тоже может как-то повлиять на ситуацию — бизнес-то семейный, и он, бедный, пока не подозревает, куда поплывут денежные потоки.
Впрочем, оставаться Илье уже нельзя. Но до отъезда случится еще одно событие. Метафора “верх — низ” развернется на прощание с еще большей наглядностью. Сын той самой брошенной всеми подружки грохнулся с крыши. И Новогрудский, сунув последние деньги врачу, чтобы сделать рентген вне очереди, молится о спасении мальчика. Возможно, собственного сына. И тут же спрашивает себя (он ведь рефлектирующий герой): а мог бы он “принести себя в жертву ради мальчишки, разве сейчас не самый подходящий для этого момент: несколько минут — и снимок все покажет, и поздно тогда уже будет обращаться с просьбой”. И затруднился с ответом . Вот что бывает, когда мир слишком уж порист и сквозист...
А в Москве выяснилось, что его выперли из комнаты. Кузине надоели загулы мужа, опять же бабы и все такое... На его подушке, под его пододеяльником спит новый жилец. Новогрудский смотрит на него с естественным предубеждением и видит в нем будущего победителя Москвы, а пока очередного провинциального представителя все тех же “людей сверху”. Впрочем, идучи неизвестно куда в ночи, он переживает приступ оптимизма. Во всяком случае, душевный подъем. Он ощущает, что идет к чему-то новому. И несет в себе свой грядущий роман. И это можно приветствовать. Хотя... А впрочем, черт его знает...
Но мы собирались говорить о любви. Между тем автор так расставил акценты, что сомнения в том, что любви в традиционном понимании здесь нет, отпадают. Есть целая октава всевозможных оттенков чувств, переданных не только с психологической, но и с художественной убедительностью (что, впрочем, практически одно и то же). Эротическое влечение, нежность, чувство вины, затаенной обиды, сентиментальная расслабленность, ностальгия, наконец, — сколько угодно. Но любви, полноценной любви к иному существу, — нет как нет. Почему же все-таки “Фрау Шрам”?
“Вы никогда не замечали — неглубокие шрамы на теле, каким бы оно загорелым ни было, всегда остаются белыми, словно стремятся выделиться, в отличие от глубоких?” — делится с Ильей эзотерик Христофор комментарием по поводу той самой своей истории. Именно такое имя — фрау Шрам — обещает Новогрудский героине своего будущего романа. Обещает не кому-нибудь, самому прототипу — Иране. Намек прозрачен — эта рана не глубока, хотя болезненна, по крайней мере пока не зажила. Но неглубокие раны заживают быстро. Эти выделяющиеся “на теле” белые шрамики организуют внешний, сюжетообразующий пласт текста.
Зато другие, те, что на беглый взгляд незаметны, что запрятаны глубоко внутри, не заживут, вероятно, никогда. Утраченное прошлое, обостренное для рассказчика дополнительными приметами необратимости, становится для героя главным объектом тоски и источником постоянного невроза. Детство и юность не просто прошли, но исчез во времени сам город Баку, необратимо изменившийся в настоящем, превратившийся в морок, блазнящий знакомостью улиц и домов, трещины на асфальте двора, лиц, мелькающих в хороводе событий... Всю силу своей любви герой оборачивает в прошлое — на друзей и подружек, которых сейчас — таких, как они были, — уже нет. Словно потерявший волю наркоман, он все силится восстановить это былое в настоящем, наращивая и наращивая дозу искусственно синтезируемого в сознании прошлого. Как будто пытается заставить его ожить, проходя — еще и еще — торными тропками когда-то сложившихся отношений. И доводит дозу до уровня смертельной. Лишь в последний момент, когда его напрямую ставят перед выбором — уехать немедленно или умереть, — Новогрудский спохватывается и возвращается в Москву. Изучать шрамы. И — учиться извлекать опыт.