“Заглавие этой книжки как будто содержит противоречие: имморализм означает отрицание всякой морали; как же можно говорить об „этике” имморализма? Это все равно что сказать „богословие атеизма”. Ответ на этот вопрос дает приведенная выше цитата из М. Метерлинка: „Человек — существо настолько моральное, что, даже когда он отрицает всякую мораль, само это отрицание несет в себе зародыш новой морали”. <...> Под этикой имморализма мы будем понимать теоретическое обоснование практического отказа от традиционной морали, теоретический поход против ее устоев и авторитета. Мы увидим, что эта антиморальная этика — не одно сплошное отрицание, оно предлагает и кое-что позитивное” (из введения).
Джон Стюарт Дюррант. “Уж такова наша судьба...” Варшавские годы Д. В. Философова. — “Наше наследие”, 2002, № 63-64.
Послеэмиграционная судьба соратника Гиппиус и Мережковского мало исследована. Между тем здесь (с приложением публикации писем) подробно и с обилием редких фотографий рассказывается о том, как “в Польше Философов сумел привлечь внимание и даже вызвать восхищение польской интеллигенции, которая засвидетельствовала его главенствующую роль в интеллектуальной жизни Варшавы в период между двумя войнами”. У автора настоящего исследования хранится ныне архив Д. Ф. (Сент-Джонс, Канада), из писем особенно примечательна эпистолярная пощечина Борису Савинкову (1924), начавшему работать с красными и выманивающему эмигрантов в Россию для сотрудничества с режимом: “В глубине души Вы должны признать, что все Ваши так называемые „показания” и „покаяния” — сплошная литература, и притом очень плохая. Я не буду доказывать, как это делают уже многие, что Вы были всегда „подлецом” и что от Вас всегда можно было ожидать „всего”. Не буду, подобно Вам, прибегать к „сенсационным” разоблачениям дурного тона. Не буду, потому что с большевиками Вы боролись честно. И только тогда, когда силою вещей вам пришлось перейти на положение скромного эмигранта, Вы не выдержали. Авантюризм оказался сильнее вашего ума, воли, совести и чести. И Вы очертя голову кинулись в последнее предательство. Для меня Вы — мертвый лев...”
Инна Кабыш. Митька-космонавт. Стихи. — “Дружба народов”, 2003, № 3.
Как же все-таки хороша Кабыш в этих своих маленьких поэмах: ясная, “мускулистая” в стихе, отчаянная и простодушная в изложении. Чувственная в интонации.
Элла Крылова. Стихи. — “Звезда”, 2003, № 3.
Как хорошо, что мы так мало знаем,
огромной тайною окружены,
что нету телефонной связи с раем —
воскресшим наши дрязги не слышны.
Мы видим яркий сон и называем
Его своей земною жизнью, друг.
Когда проснемся мы — все станет раем.
Но тайны не убавится вокруг.
(“Бедные рифмы”)
Дмитрий Кузьмин. План работ по исследованию внутрисловного переноса. — “Новое литературное обозрение”, № 59 (2003, № 1).
Интересно соотнести этот многослойный, поражающий размахом систематизации труд с одним из недавних эссе Александра Кушнера об эксплуатации рифмы при разрыве слова.
Литература и война II. — “Новое литературное обозрение”, № 58 (2002, № 6).
В исследовании Анны Бродски “„Лолита” Набокова и послевоенное эмигрантское сознание”, входящем в этот блок, читаем: “Это воистину шокирующий шедевр, — и ослепительный, но одновременно тревожный образ Гумберта Гумберта не поддается простой концептуализации”. А какой? “Однако, по моему мнению, сила и глубина конфликтов, сформировавших Гумберта — его порочную жизнь и его блестящее искусство, — обретают смысл лишь в зловещем свете („зримой тьме”) (внимание! — П. К.) — Холокоста. <...> Лишь после того, как массовая бойня Второй мировой войны обнажила всю глубину и вездесущность человеческой способности ко злу, давнишний интерес Набокова к жестокости смог по-настоящему проявить себя”.
Анатолий Найман. Все и каждый. Роман. — “Октябрь”, 2003, № 1, 2 <http://magazines.russ.ru/October>
По-моему, это один из лучших романов писателя. Как всегда, скрупулезно прописанный, он содержит в себе как бы несколько зеркал-судеб, которые “скрепляют” отчетливая фигура главного героя — архитектора Андрея и не фантомная, но укрывающаяся за обыденным “величием” и “пошлостью” жизни всех и вся фигура его бывшей жены, по-евангельски названной Марфой. Не знаю, читая эту вещь, я понял ее как историю приближения-удаления к тому / от того, что люди религиозные именуют “воплощением”. Главный персонаж — органическая частица своего времени, усвоенных нравов и морали — постепенно выходит из безусловного летаргического сна, свойственного миллионам соотечественников, а не только его “староноворусскому” окружению — кстати, состоящему отнюдь не из монстров, а из научившихся жить , в чем-то даже трогательных циничных господ. Выходит медленно, обрастая заслуженными потерями и приобретенным “вторым зрением”. Вопрос: куда? К себе? К ступенькам, ведущим на предпоследнюю “строительную площадку” (еще не вполне осознаваемую), освоив которую он окажется перед лицом Господа?