Чем же, в самом деле, так замечателен Набоков? Бойд своей книгой, кажется, отвечает на этот важный вопрос. При этом делает попытку соединить два трудносоединимых начала: биографию писателя и монографию о его творчестве. Биографическую часть безоговорочно можно назвать удачной, поскольку биографу удается разглядеть тот “определенный неповторимый узор жизни, в котором печали и страсти конкретного человека подчиняются законам его индивидуальности”. Что касается разбора набоковских произведений, то при том, что Бойду случается сказать о писателе правильные и важные вещи, его метод грешит стремлением сформулировать абстрактные идеи, будто бы универсально управляющие всеми произведениями писателя. Так, например, прием активного вмешательства умерших в жизнь персонажей, введенный Набоковым в рассказ “Сестрицы Вейн” для обозначения некой лирической действительности, которая, в силу эгоцентричной ограниченности главного героя, остается для него недоступной, а позже использованный им в новелле “Прозрачные предметы” для построения многоголосого повествования, Бойд ретроспективно распространяет и на более ранние романы “Защита Лужина” и “Дар”. “Мне представляется, — пишет Бойд, — что Набоков предлагает нам вычитывать в головоломных узорах самой ткани романа „Защита Лужина” то, что мы не найдем в тексте: покойный дед Лужина каким-то образом приводит внука к шахматам, а покойный отец соединяет сына с женщиной, на которой тот женится”, “дед стремится развить шахматную тему в жизни Лужина, отец отстаивает линию жены и дома”. Подобное “решение задач „Защиты Лужина”” притянуто за уши, мы действительно не найдем его в тексте, весь роман — о другом. Как нет ни “образа тени”, ни призрака отца в последней строчке “Дара” — “...там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы...”, которая, по мнению Бойда, указывает на “присутствие отца в решающие моменты жизни Федора”, например, на то, что это он организовал знакомство сына с Зиной: “Описывая сцену в подъезде у стеклянной двери, Федор словно намекает на присутствие отца, который как будто бы ожидал этого момента, чтобы закрепить успех своих попыток свести сына с Зиной”. Сводничество со стороны отца было бы комическим, даже если бы не входило в пошлое противоречие с лирической динамикой произведения. Подобные искусственные построения портят впечатление и отвлекают от верных наблюдений о романе. Например, о том, что “за раздражающей суматохой жизни таится некая необъяснимая благожелательность”, а “мир полон ненайденных сокровищ, если воспринимать его с доверием ко всему, что он предлагает, и не уподобляться Лоренцам, всегда опасающимся, что их обсчитают” (перед глазами возникает картинка переезда четы Лоренцов с квартиры на квартиру, когда они “оба, неподвижно и пристально, с таким вниманием, точно их собирались обвесить, наблюдали за тем, как трое красновыйных молодцов в синих фартуках одолевали их обстановку”). Или о том, что “Дар” можно уподобить тому практическому руководству “Как стать счастливым?”, о написании которого думает герой романа.
С гармонии “совершеннейшего, счастливейшего детства”, как называл свое детство сам Набоков, начинается книга Бойда. Первые главы рассказывают о семье Набоковых-Рукавишниковых и о том “духе просвещенного либерализма”, который передавался из поколения в поколение и в котором воспитывался Набоков. Отмена смертной казни, реформа судебной системы, борьба с антисемитизмом, отстаивание гражданских прав перед абсолютной властью, открытия в области естествознания, — вот круг тем, с детства бывших для Набокова домашними.
Молва ищет предлог для злословия и пытается объяснить поступки и характер писателя его происхождением. Так, вспыльчивость Пушкина, его бешенство, вызываемое интригами Дантеса и Геккерна, списывали на африканскую кровь поэта, а Толстого, с его интересом к крестьянам и занятиями физическим трудом, упрекали в лицемерии и ханжестве, поскольку не графское это дело. К Набокову же, из-за его аристократического происхождения и унаследованного богатства, прицепилось обвинение в снобизме, традиционно нашедшее себе уголок и в книге Зверева: “Снобизм — слово слишком сильное, однако сам Набоков не делал тайны из своего почитания аристократизма”. На самом деле упреки вызваны, как кажется, резкими суждениями, которые Набоков не считал нужным держать при себе: если ему и был свойствен снобизм, то проявлялся он в категорическом нежелании иметь дело с болванами, с родословной же никак не был связан.