А ведь какие надежды подавал!.. Как по карьерной лестнице взбирался!..
Помнится, в МГУ проводили партконференцию. Я случайно в тот день оказался в здании на Ленгорах. Смотрю, у мраморных стен стоят столики, а на них высокими столбиками кипы красных книжечек. Раздают бесплатно всем, кто мимо идет.
Я подхожу. Беру. Наверное, думаю, Мао Цзэдуна у нас так распространяют... Красные книжечки — это ведь чисто китайская практика. Ан нет, никакой это не мао-цзэдуновский цитатник, а доклад нашего родного Ягодкина на партконференции!..
Вот такие были его методы!.. Вождь!
Когда выходил на трибуну, начинал говорить тихо-тихо, так тихо, чтобы все навострились слушать его бред. Нарочно, артистически тишил, чтоб мы напряженно внимали его проникновенному голосу — я-то видел эту игру, но на других, на многих, — действовало.
Знающие люди рассказывали выразительную историю низвержения Ягодкина по приказу Суслова. В Колонном зале Дома союзов проходило собрание московского партактива. В президиум поступила чья-то записка из зала: “Товарищу Гришину. Почему в президиуме отсутствует товарищ Ягодкин?” Товарищ Гришин на секунду задумался, затем простодушно ответил:
— Товарищ Ягодкин у нас больше не работает!
И все. Так бесславно закончилась блистательная карьера партийца, испортившего жизнь мне и множеству других людей.
...Практически все мои работы в театре сделаны без договора. Как мы тогда говорили, “в стол”. То есть без надежды, что их кто-то возьмет, кто-то купит. Чаще всего я их никуда и не носил. Зачем время терять... нервы портить?..
Ты свое дело сделал — вещь написана. Жди. Придет время — она будет напечатана. Сейчас она “непроходима”, завтра может стать “проходимой”. Вообще вопрос “проходимо — непроходимо” тебя до поры не должен волновать.
Отсюда в шестидесятые даже родился слэнговый термин: “нетленка”. Это что значит? Если ты создал что-то стоящее, серьезное, глубокое, ну, вроде на уровне классики, значит, твое дело не пропало. “Надейся и жди”, как пелось в популярном куплете тех же времен.
“Нетленки” писали все вокруг. Столы ломились от антипартийной литературы. Самиздат извлекал рукописи из столов и распространял лучшие образцы прозы и поэзии по всей стране.
Лично я прочел поэму “Москва — Петушки” раз восемь — и все экземпляры, доставляемые тайно с разных сторон, были напечатаны на разных пишмашинках. Веничка Ерофеев к этому не имел никакого отношения. Так же, как Высоцкий к своему голосу на десятках тысяч магнитофонных лент. КГБ не знал, что делать. Чтобы остановить вал самиздата, надо было брать всех подряд.
Театр — не то. В театре все легче и проще. Закрыли спектакль — и привет. В самодеятельности это сделать было труднее — там тоже нужен был “лит”, но другой. И хотя в Министерстве культуры был спецотдел художественной самодеятельности, мы чувствовали себя чуть вольготнее: ведь “народные танцы” и песни, агитбригады и праздники — это одно дело. И совсем другое дело началось, когда в стране возник жанр студенческого театра с его политикой и страстью экспериментировать.
Несомненно, Товстоногов что-то слышал о нас, обо мне. Да он и сам потом рассказывал мне, между прочим, вот какую историю:
— Сижу я как-то где-то в Польше... в Варшаве... в гостинице... Один сижу, скучаю... Включил телевизор... А там какой-то критик говорит о каком-то советском авторе Марке Розовском... Называет его “советский Ионеско”... Я в удивлении: кто такой?! В Польше про него знают, я не знаю... Но слушаю это вступительное слово и думаю: это, как всегда, поляки, склонные к преувеличениям, и тут, конечно, что-то такое преувеличивают. Но вот критик замолкает, и я начинаю смотреть пьесу этого самого Розовского... Название не запомнил... Вижу четырех актеров. Играют мастерски, смешно — в стиле театра абсурда... Интересно. Так вот, Марк, состоялось наше с вами заочное знакомство!
Речь шла о первой моей пьесе “Целый вечер как проклятые”, написанной действительно в стиле “театра абсурда” в 1962 году и поставленной мною с актерами “Нашего дома”, а потом на польском телевидении — там ее играли отнюдь не любители, а звезды, все четверо были лауреатами польской “Золотой маски”... Об этой пьесе хорошую рецензию тогда написал в “Московском комсомольце” известный театровед Константин Рудницкий.