Выбрать главу

До 1972 года мы с Товстоноговым встречались и очно — несколько раз. Благодаря тому же “Нашему дому”.

Трижды или четырежды студия гастролировала в Ленинграде — мы выступали на лучших площадках в лучших Дворцах... Впрочем, площадки ленинградских Дворцов (за исключением так называемой “Пятилетки”) отнюдь не “лучшие” — это огромные антитеатральные пространства с дрянной акустикой и не всегда достаточным светом, пространства, в которых актер, каким бы ростом он ни обладал, смотрится карликом из племени пигмеев, — эти площадки казались нам тогда счастливейшим обретением — ведь “Наш дом” был любительской студией, и нам мерещилось: раз нас сюда пустили, значит, нас признали. А это уже было победой!..

В Ленинграде “Наш дом” всегда исключительно хорошо принимали. Помнится, как знаменитый Александр Володин произнес со сцены “Пятилетки” в конце показа для ленинградской театральной общественности горячую речь в нашу честь. И были цветы, и были аплодисменты... И смех...

А в 1965-м, накануне Первого Всероссийского фестиваля студенческих театров, мы играли один из своих спектаклей в Учебном театре Ленинградского института театра, музыки и кино (ЛГИТМИК)... Этот спектакль игрался поздно, часов в десять вечера, и в зале мы увидели зрителей, перед которыми благоговели: Г. А. Товстоногов, Е. А. Лебедев, другие ленинградские знаменитости...

Потом только я понял: интерес к нам был не праздный. После фестиваля в Москве, в котором участвовала наряду с нами вне конкурса профессиональная (курс ЛГИТМИКа) “Зримая песня” под руководством Г. А. Товстоногова, именно этот коллектив поехал на Фестиваль студенческих театров в г. Нанси (Франция). Вместо нас. Приглашен-то был “Наш дом”, и мы даже устраивали просмотры для ЦК ВЛКСМ, затем долго и нудно оформляли документы студийцев на поездку. Помнится, списки составлены, анкеты заполнены, у всех радостное настроение: едем, и не куда-нибудь, а в капстрану, это вам не хухры-мухры, будем там представлять Советский Союз... И вдруг — отказ. Не едем. Не будем. Не представляем.

Отправляюсь в Комитет молодежных организаций, через который шло оформление. Как сейчас помню кабинет председателя комитета Янаева. Да-да, будущего гэкачеписта. А тогда — комсомольского работника высокого ранга. Он со мной проводит “задушевную” беседу:

— Поедет Товстоногов со своими студентами. Вы остаетесь.

— Чье решение?..

— Тихо. Поедешь не сейчас, а в следующий раз.

— Когда?

— Потом.

— Когда “потом”, когда?

— Потерпи.

— Я-то потерплю, а что ребятам скажу?.. Они надеются, ждут... выходит, нас обманули.

— Вас никто не обманывал. Мы даже на вас документы все оформили. Но есть еще инстанции. Кроме нас.

Я понимаю, что Янаев намекает на ЦК. Значит, в отделе культуры ЦК партии нас зарубили!.. Или, что хуже, в КГБ. Значит, кто-то (и этот кто-то — только Товстоногов!) сумел в последний момент передоговориться, переиграть дело не в нашу пользу. Я нервничаю, кусаю губы, задаю один-единственный вопрос:

— Но почему?.. Почему?.. Почему?.. Ответьте, почему?

И тогда Янаев побагровел и сказал сакраментально-историческую фразу, которую мне хотелось бы выдолбить на стене Лубянки:

— Видишь ли... У каждой организации есть своя специфика. Специфика нашей организации состоит в том, чтобы не объяснять “почему”.

После этого оставалось заткнуться. Что-то кафкианское...

Слов нет, и “Зримая песня” была хороша, но, по общему мнению, “Наш дом” превосходил тогда всех, был безусловным лидером студенческого театрального движения в стране, № 1 в самодеятельности — и не без основания: на нашу сцену выходили тогда сплошь будущие народные артисты — Геннадий Хазанов, Семен Фарада, Александр Филиппенко, Михаил Филиппов, Максим Дунаевский и другие. Никому тогда не известные ребята; помнится, Зиновий Гердт про них сказал:

— Когда я вижу их всех вместе, такое впечатление, что на сцене — коллективный Райкин!

Каждый спектакль “Нашего дома” закрывали, поначалу не пропускали, требовали “это снять, а это исправить” — сегодня можно признать общее антисоветское звучание нашего репертуара, однако “коллективный Райкин” вызывал восторг десятков тысяч зрителей, из чего можно сделать вполне логичный вывод, что антисоветски настроена была вся страна. Спектакли приходилось “пробивать” сквозь стену цензуры и парткомов — нашей единственной поддержкой был непререкаемый успех у публики. Поэтому сладить с нами, повалить, уничтожить было непросто. Товстоногов чутко следил за всеми процессами в советском театре, и то, что он знал нас и меня лично — по гастролям в Питере, — не удивляло.