— Я полагаю, это было в самом высоком месте двора, — отвечает он и кивает на земляной горб за трапезной.
Я подхожу к этому зеленому холму и сажусь на траву. Подо мной соединяющиеся между собой крыши образуют замысловатые водостоки. Пышные пучки дикой травы торчат в швах прямоугольной, черного камня черепицы. Я воображаю себе, как вся она была устелена большими намокшими книгами со слипшимися страницами. Агаджанян подходит и садится рядом со мной.
— В моем фильме главный герой лежит как раз на этом самом месте, где сидишь ты.
Я тоже ложусь, не отрывая взора от монастырских крыш. Трава, колыхаемая свежим ветерком, чуть слышно шелестит. Так же, наверное, после двух дней пребывания под солнцем шелестели от ветра высохшие страницы, готовые вновь повествовать о людях и делах их.
Улыбаясь, я поднимаюсь на ноги”.
Во вступлении приводится высказывание Т. Г. о литературе: “Могу ошибаться, но у меня всегда было такое впечатление, что слова старятся в меньшей степени, чем образы кино”.
Александр Жолковский. Виньетки-2005. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2006, № 1 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
“…Когда меня пригласили участвовать в международной конференции по Набокову в Петербурге (в самом что ни на есть наследственном набоковском особняке, Морская, 47), я был польщен, долго думал, с чем бы выступить (я не специалист), придумал и согласился. Но когда оказалось, что от участников ожидается регистрационный взнос в $ 300, мой энтузиазм остыл настолько, что я выключился от переписки с организаторами.
Однако ближе к делу заботу о моем участии проявил вождь мирового набоковского движения Дон Джонсон. Как известно (не от Набокова), правду говорить легко и приятно. Я ответил, что приехать готов, но мне не нужно ни визы (она у меня есть), ни билетов (я и так буду в Питере), ни гостиницы (остановлюсь у приятеля), ни купонов на еду, и вообще мое скромное сообщение не тянет на триста баксов. Дон тут же отписал, что Оргкомитет освобождает меня от взноса, употребив неповторимый английский глагол waive и таким образом подав повод для игры слов, которого я ждал всю свою сознательно англоязычную жизнь: „Now, Don, we are on the same waivelength”, „Теперь, Дон, мы понимаем друг друга” (букв. „[общаемся] на одной длине волны”).
Wave — „волна”, waive — „отменять условие” (произносится так же), waivelength — a three hundred dollar pun, как сказали бы американцы, каламбур ценой в триста долларов. Набоков зарабатывал, в сущности, тем же”.
[Заставка]. — “Склянка часу”, Украина, 2005, № 36.
На немецком, украинском и русском тут приводится следующее изречение: “„Писать для одной лишь нации — слишком убогий идеал” (из Шиллера)”. Смотрится очень красиво.
Больше я ничего интересного в этом трехъязычном номере для себя не нашел, что не отменяет его интертекстуальности, пассионарности и эмблематичности. Или взять, что ли, стихи? — “Шло лето на горячем поводке. / Грудастый август не стеснялся пота. / Была мужская, грубая работа — / На вилы брать тяжелые валки…” (Павел Бессонов). Нравятся? А кому-то, допускаю, придется по душе трогательно-забавная двухстраничная мини-поэма Елены Заславской “Проза сети”, где все части начинаются с фразы “Каждый день я пишу по странице в Livejournal”. Она ее два месяца писала, между прочим. В конце — дата. Другая (Ирина Цилик) по-мужски решительно изливает: “Я устал. У меня отупело перо. / Мой запас сигарет безнадежно уменьшен. / Мой роман замолчал в междустрочии про / Междуножье не самой любимой из женщин. / Через 10 часов. Я устал. Я курю. / Я прекрасен назло композиции кадра…” И так дальше — очень версификационно. А на фотографии — милое лицо, лукавая улыбка. Ничего такого не подумаешь.
Леонид Зорин. Он. Монолог. — “Знамя”, 2006, № 3 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
А. П. Чехов: изнутри. Художественное воссоздание психологического портрета: живой голос — с просьбой о шампанском и немецким “я умираю” в конце.
Искушение виртуальностью. Писатель-фантаст Сергей Лукьяненко предостерегает. — “Фома”, 2006, № 1.
О виртуальной духовной жизни, молитве и искушении “по Интернету”: “…При этом он („пользователь”. — П. К. ) не будет ни глумиться, ни издеваться, он совершенно искренне станет молиться и исповедоваться в виртуальности — просто потому, что не поймет разницы. <…> А духовная подмена здесь в том, что человек начинает воспринимать религию, Церковь, веру как одну из сторон обыденной, привычной жизни. И в этом, кстати, повинно будет не наличие виртуальной реальности, а вообще весь строй современной жизни, „дух века сего”. Видя, что все вокруг успешно подвергается виртуализации, человек решит, что и религия не должна стать исключением”.