Будучи не в силах как-то повлиять на ситуацию, я решил не принимать никаких мер по своему спасению.
— Сходите к Ильину, — коротко, но деловито посоветовал мне Арбузов.
— А что я ему скажу? Буду доказывать, что я не верблюд?
Я не пошел к Ильину. Я чего-то ждал, чего — не знаю. У меня было чувство, что рано или поздно тайна сама раскроется. И вот — 1975 год. Я репетирую “Историю лошади” в БДТ. Неожиданно появляется взволнованная Дина Морисовна:
— Марк!.. Пьесы Платонова нашлись!
— Как? Где?
— У Георгия Александровича они лежали. В бывшем депутатском сейфе.
И последовал рассказ, по-своему тоже любопытный: депутатский сейф Гоги давно, много лет не разбирался и теперь, когда Гога уже не депутат, Дина Морисовна наконец решилась его разобрать, очистить... И — радость: среди многих бумаг и папок, во глубине не имеющих никакого отношения к театру залежей она наткнулась на пьесы Платонова!
— Как же они туда попали?
— Спросите не меня, спросите Георгия Александровича!
Итак, все вранье. И то, что приходил какой-то человек, и то, что Гога прочитал “одну” пьесу.
— Дина Морисовна, а как же человек, который пришел в проходную “от Марка Розовского”?
Пауза. Выразительный взгляд завлита.
— Марк, скажите спасибо: я нашла вам пьесы. Что вы еще от меня хотите?..
Вот это да! Вот это ответ!.. Я же должен ее благодарить!.. О, великое мастерство театральных людей лукавить, лгать прямо в глаза и при этом — любить человека, которого сейчас обманываешь, быть с ним в нежнейших дружбах, сохранять при любых обстоятельствах приветливость и расположенность, — что все это?
Я повернулся и ушел. Я, повторяю, в тот момент был “свой” человек для Дины Морисовны, я не мог горделиво взбрыкнуть, потому что ставил свой самый любимый, самый драгоценный спектакль в их театре. Я был целиком зависим от них. И я не мог, не имел права ссориться со своими работодателями. Хочешь не хочешь, я оказывался на их же уровне.
Надо отдать должное Дине Морисовне. Несколько раз, и всегда публично, она потом как бы невзначай бросала фразу-другую о том, как, мол, благородно вел себя Марк: “из-за нас” — она именно так формулировала — его три года не принимали в Союз писателей, а он тем не менее не устроил нам никакого скандала.
— Откуда вы знаете про Союз? — удивился я.
— Как откуда?.. Нас Арбузов расспрашивал!
Вот оно что!.. Значит, не расскажи вам Арбузов о своих разговорах с Ильиным, может быть, никогда пьесы Платонова не были бы возвращены, даже если случайно нашлись бы. Вот почему — уж очень острота вопроса вас смущала — о находке в депутатском сейфе мне было рассказано. Так что нет худа без добра.
В похвалах Дины Морисовны в мой адрес висела скрытая оценка моего поведения — Главный явно давал мне понять, что мое “благородство” не осталось им не замеченным. И за это Дина Морисовна делала извинительный реверанс в мою сторону. Ведь “благородным” хотелось остаться в этой истории и Гоге!
— Что нужно теперь сделать? — спросила Дина Морисовна. — Мы все для вас сделаем — скажите только что.
— Напишите письмо на имя Марии Александровны, — подсказал я. — О том, что пьесы были у вас все это время и теперь только нашлись!
— Хорошо.
И такое письмо было написано и отдано мне для передачи вдове Платонова. Будучи в Москве, я прочитал его прежде всего по телефону Марии Александровне, сказавшей, что не надо ей никакого письма привозить домой, она мне и так верит.
— Вы-то верите, но как довести его до сведения Ильина? — спросил я.
— Я позвоню ему, — пообещала она.
Не знаю уж, звонила ли она этому служаке Ильину, — вскоре его сняли (или он ушел на пенсию, что в наших условиях означает нередко одно и то же), но Арбузову я счел нужным показать подлинник письма.
— Сходите к Ильину, — повторил он свой совет.
— Нет уж, никуда ходить я не буду. Достаточно того, что с ним поговорит вдова Платонова.
А. Н. Арбузов не стал спорить. Он никогда не спорил по щекотливым вопросам, он просто высказывал свое мнение, оставаясь как бы в стороне. Позиция удобная, но, если вдуматься, очень правильная — особенно в условиях постоянно действующего шабаша в нашем Союзе писателей.