Когда “История лошади” была закончена и состоялась премьера, Алексей Николаевич снова содействовал моему приему в Союз, зная, что история с пьесами Платонова теперь оказалась перечеркнутой. На дворе шел год 1976-й.
Однако вернемся к периоду работы над “Бедной Лизой”. После читки на худсовете, прошедшей весьма успешно, я пришел в кабинет к Гоге, чтобы обсудить распределение ролей. На это ушло не более пяти минут.
Лиза — Людмила Сапожникова,
Мать — Нина Ольхина,
Эраст — Владимир Рецептер,
Леонид — Анатолий Пустохин.
Все эти фамилии были даны мне Георгием Александровичем, который, естественно, знал своих актеров лучше меня. Я попробовал было заикнуться, что мне хотелось бы на роль Лизы актрису “типа Чуриковой”, то есть красивую-некрасивую (Инна как раз умеет быть и той, и другой!), но главное — заразительную, немного грубоватую, “кондовую”, но с щемящей нежностью, которая прорывается сквозь грубость.
— Люся Сапожникова совсем не такая, но я уверен, вы ее увидите, Марк, и влюбитесь...
— Она вам наверняка понравится, — подбавила в тон Гоге присутствовавшая при всех важнейших разговорах Дина Морисовна. — Она прелесть. Вы видели ее в Поленьке?
Роль Поленьки — это “Мещане”, гордость БДТ. Я не мог оспаривать удачу Сапожниковой в этой роли и потому согласился.
— Есть ли юмор у остальных актеров? — на всякий случай спросил я.
— Сколько угодно.
В том, что не был обманут, я убедился еще по дороге на первую же репетицию. Взволнованный необычайно, я шел вместе с актерами в Малый зал, подымаясь пешком по лестнице. Вдруг слышу чье-то громкое бормотанье впереди себя. Ба!.. Да ведь это Ольхина бормочет — и во всеуслышание... Я, конечно, услышал, как было не услышать?..
— Так.. Ну, спасибо... Дошла, Ниночка. Вот тебе на старости лет... ссылка на Малую сцену. Теперь будешь до конца дней играть всяких Матерей, всяких старушек-бабушек... Это конец твой пришел, Нина. Вот, входи... Не зал, а черный гробик. В этом гробике твоя смерть, Нина!
Такого рода отменный юмор продолжался в течение всех первых репетиций.
Нина Алексеевна Ольхина обладала изумительным по красоте профилем (“Самая красивая шея в Ленинграде, — так охарактеризовал ее один мой приятель. — В детстве я был влюблен в ее шею страстно, патологично, — и ходил в театр с единственной целью — полюбоваться на шею Ольхиной. Не важно, на какой спектакль!.. Не важно, что там и как!.. В период культа личности шея Ольхиной — одно из самых счастливых воспоминаний моей жизни”), трубным иерихонским голосом и... комплексом давно не играющей главные роли актрисы. А ведь это она выходила на сцену вместе со Смоктуновским в “Идиоте” в роли Настасьи Филипповны.
И вот теперь едва прикрываемая юмором злость на Гогу, который, видите ли, сплавил ее в руки какому-то “мальчику из самодеятельности”, переходила в злость на себя, на свою судьбу и на меня как главного виновника нынешней ее неудачи. “Ссылка на Малую сцену” — это наказание смерти подобно. Нина Алексеевна изрядно помучила меня на первом этапе работы. В силу своего звания могла позволить себе больше, чем другие. Это потом пришла ее искренняя доброта по отношению ко мне и к Юре, вместе с восторгом от участия в таком “необыкновенном” спектакле, каким оказалась “Бедная Лиза”. Успех в театре делает чудеса: то, что совсем недавно поносилось и вызывало отвращение, мгновенно делается самым дорогим и любимым. Не будем осуждать Нину Алексеевну. Но сколько крови потеряно, сколько моих нервов ушло на всякие глупости, недостойные нормальных людей искусства.
...Однажды Нина Алексеевна сказала мне: “У-тю-тю!”
Что это значит? Вот и я поначалу не знал, что это значит. Проводя репетицию какого-то куска, я распалился и долго что-то объяснял. Закончив, по своему обыкновению спросил стоявших на сцене актеров:
— Понятно?
И вдруг вперед выступила вечно милая Нина Алексеевна и, мило улыбаясь, мило произнесла:
— У-тю-тю!
Я, естественно, не понял, что означает сие междометие, и не преминул тут же спросить об этом. Все так же мило улыбаясь, Нина Алексеевна рассказала мне, что был-де когда-то в дореволюционные годы режиссер по фамилии Санин. И репетировал он что-то в Малом театре. И долго рассказывал его корифеям, как и что надо играть в той пьесе, которую ставил. И в конце своей речи он спросил: