Пришел я по предварительному звонку, часов в девять вечера. А читать начал в половине двенадцатого ночи. На этой самой первой читке присутствовали кроме Гоги Дина Шварц и режиссер Давид Либуркин, с которым “шеф” задержался в тот вечер, работая над текстом пьесы по Тендрякову.
Кончил я чтение, как выходит, на следующий день, уже во втором часу ночи. Опять-таки я не только читал, но и пропел сиплым своим голосом все мелодии, почудившиеся мне немаловажными для лучшего выражения стихов Ю. Ряшенцева. В отличие от первого чтения “Бедной Лизы” я читал вещь полностью, от первой до последней строчки.
Короткая пауза, воцарившаяся после чтения, и Гога говорит:
— Ответьте, Марк, кого из наших актеров вы видите в роли Холстомера?
Вот это его стиль. Ни слова — хорошо ли, плохо ли, нравится, не нравится... Он и не сказал прямо: “Да, будем ставить”, он сразу, по-деловому, занимается прикидкой в распределении ролей — пока я читал, он уже мысленно прикидывал.
Я был готов к этому вопросу.
— В БДТ, по-моему, есть два актера, могущие сыграть лошадь. Это Юрский и...
Я видел, как Гога пристально смотрит на меня.
— И Лебедев.
Мэтр и бровью не повел.
— И кого же из них вы выбираете?
А вот этот вопрос означал для меня самое важное — положительный ответ Товстоногова. Я уже научился ухватывать смысл в сплошь и рядом возникающих случаях, когда говорится одно, а параллельно всплывает другое, не менее, а может быть, и более важное.
— Если бы это была вообще лошадь, я бы выбрал Юрского, но поскольку лошадь Толстого, надо брать Лебедева.
— Правильно, — засопел Георгий Александрович. — В Лебедеве будет больше подлинного, исконно русского, мужицкого, толстовского... А лошадь он тоже сыграет, будьте уверены... Вы, кстати, видели, Марк, как он на эстраде показывает Бабу Ягу?
— Бабу Ягу? Нет, не видел.
— Это феерично. Он чувствует гротеск и условность не хуже Сережи, но размах и масштаб в роли вы получите именно благодаря Лебедеву.
“Что он меня уговаривает? — думалось мне. — Я ведь сам ему Лебедева назвал!”
Но Гога просто размышлял вслух, как бы убеждая и себя, и меня. Вот эта его детскость, способность зажечься меня восторгали.
Ночью я шел один к гостинице через весь Ленинград и местами подпрыгивал от счастья. Они втроем остались и говорили о чем-то уже без меня.
На следующий день мы встретились в театре вторично, и разговор о пьесе был конкретен: Гоге не нравилась вторая половина второго акта. Весь сюжетный и смысловой парафраз трактата “Царство Божие внутри вас”, который я ввел в драматургию “Холстомера”, — сцены с солдатами, идущими убивать безоружных крестьян, казавшиеся в первом варианте мне необходимыми, поскольку к концу возникала чрезвычайно важная толстовская идея о гниении общества снизу доверху и о “вселенском гипнозе”, который захватил всех — от рядового до царя, — эту линию опытный Гога сразу предложил снять.
— Притча нуждается в прозрачности. Не утяжеляйте ее, Марк, своими довесками.
— Это не мои довески. Это Толстой, — пытался я защитить свой “драматургический ход”.
— Ну хорошо. Оставьте сейчас это. Но вы сами увидите потом, что это лишнее.
Действительно, Гога оказался абсолютно прав. “Потом” я сам увидел, что это лишнее, и когда осенью привез на чтение худсовету новый вариант пьесы, в нем уже произошли серьезные сокращения — благодаря его совету — именно во второй половине второго акта, перед сценой с графом Бобринским. Эти сокращения произвел я сам, собственной рукой, в экземпляре, который остался в театре. Новый вариант пьесы печатался уже в самом театре.
Худсовет был коротким. Первым взял слово Ефим Захарович Копелян, который сразу высказался “за”. Почему-то резко против был один человек — артист Рыжухин. Он, кстати, и “Бедную Лизу” раньше не принял. Единственный в своем роде человек!..
— Не обращайте внимания, Марк, на этого старика. Он — маразматик, — сказал мне весело Гога, когда худсовет закончился.
— Но тогда почему он у вас в худсовете? — поинтересовался я.
— А-а-а, вы не знаете, значит, метода Черчилля.