Это было распоряжение Главного, и я не мог ему противиться. Я только высказал свои сомнения Дине Морисовне, ибо знал: то, что я ей скажу, наверняка будет тотчас передано Георгию Александровичу.
Я волновался.
— Да не волнуйтесь вы, Марк. Сделайте прогон для себя. Как бы для себя. А мы — свои, мы просто посидим в зале...
— Зачем смотреть полработы? — спросил я.
— Неужели вы не понимаете?.. Работа экспериментальная. Георгию Александровичу надо убедиться...
— В чем?
— Как в чем?.. В ее качестве. Туда ли вы идете?
— А-а-а... Ну ладно. Пусть.
Она была по-матерински добра ко мне, Дина Морисовна Шварц.
И состоялся прогон первого акта. Но Гога на него не пришел. Почему?.. Ведь договорились... Вдруг совсем другой ответ:
— Не будем торопиться. Спокойно доделывайте второй акт.
— Спокойно не получится. Есть сроки. Мы ведь должны показать премьеру до конца сезона... — Получалось так, что я больше забочусь о сроках выпуска, чем главный режиссер.
— Вам сказано — не торопитесь, значит, не торопитесь. И запомните: мы на Малой сцене делаем внеплановые спектакли, так что никому ничего не должны.
Когда премьера откладывается, это всегда тревожный симптом. Я, между прочим, и не собирался торопиться, но, зная щепетильность и точность Гоги в определении сроков, беспокоился об одном — любая затяжка чревата срывом или возникновением каких-то новых обстоятельств, и не факт, что они будут обязательно способствовать выпуску. “Держи ухо востро, — говорил я себе. — В БДТ не бывает ничего случайного”.
— Георгий Александрович! Я все-таки постараюсь закончить в этом сезоне. А когда премьера — это вы решите.
— Заканчивайте.
— Я буду делать, как раньше договорились.
— Делайте, — сказал Гога, но как-то вяло, без энтузиазма.
Однако “делать” оказалось невозможным. И, что самое худшее, я совершенно не понимал ситуации. Я доверчиво думал, что сейчас наступает последний этап, приближавший меня к премьере.
Убежден теперь: именно тогда моя песенка уже была спета. Гогу уже начали настраивать на осеннее “присвоение”. Однако было сделано все, чтобы я и ухом не повел. Отсюда — кабинетные беседы о ближайшем, еще в этом сезоне, выпуске. Камуфляж уже родившейся в их головах черной идеи “конокрадства”. Время поджимает. Надо что-то придумать...
И они придумали.
Что же?
В конце сезона, за полтора месяца до летних гастролей в Киеве, вдруг заболел Евгений Алексеевич.
— Тяжело?
— Очень тяжело.
— Что с ним?
— Неизвестно. Он в Свердловской больнице.
В испуге я узнаю адрес “Свердловки” и еду навестить тяжело больного артиста, исполнителя главной роли в моем спектакле. Каково же было мое удивление, когда я увидел Лебедева, гуляющего в халате по тенистым аллеям больничного двора — без признаков какой-то страшной болезни. Слава богу!.. Конечно, я не врач, но все-таки могу невооруженным глазом отличить человека в тяжелом состоянии от пациента, наслаждающегося свежим весенне-летним воздухом на прогулке.
— Что с вами, Евгений Алексеевич?
Он мне буркнул в ответ что-то неясное, вроде:
— Подустал... нервы... горло... суставы... сосуды...
Мог бы добавить “склероз”, но это было бы слишком самокритичным. В общем, я толком так и не понял, каков был диагноз. Но от всего сердца вручил кулек с фруктами гениальному русскому артисту, пожелавшему поправить свое здоровье в самый неподходящий момент.
Он говорит, что не может сейчас со мной разговаривать, ему надо срочно к врачу.
— Я подожду, — говорю я.
И жду, что еще делать мне, неудачнику!.. Надо ж такому случиться!.. Сорвались мои сроки, театр уходит в отпуск, потом летние гастроли в Киеве, и только потом, в новом сезоне... Предстоит колоссальный перерыв. Это чудовищно отразится на нашем труде. Все — сызнова. Особенно трудно будет восстанавливать пластику — ведь в этом деле нужен постоянный тренаж... Ах, как жаль, что я не успел!.. Сам виноват — никогда не доводи премьеру впритык к концу сезона. Это же закон академических театров. Здесь, если план выполнен, всегда перенесут. Если в конце сезона можно не работать... Теперь в сентябре раскачка, в октябре только в полную силу можно будет... Так я примерно размышлял и сетовал, сетовал и размышлял.