Но вот ожидание закончилось. Выходит от врача Евгений Алексеевич. Помилуй бог, но от какого же врача он выходит? Да от зубного, вот от какого! Ничего не понимаю! Значит, он здесь свои зубы подлечивает, кардиограмму делает, а мы там премьеру отменили из-за него. Нет, что ни говорите, а не так уж он болен, вот что!.. Может быть, мнительность?.. Страх — “как бы чего не вышло”? Типун мне на язык, если я скажу, что он симулирует. Боже упаси от такого греха! Ведь он пожилой человек, чувствует себя то и дело не лучшим образом, часто жалуется на недомогание!.. То тут болит, то там. Какое кощунство — думать так о Евгении Алексеевиче, человеке действительно болезненном и пожилом.
И тем не менее. Клянусь честью, что-то тут не так. Не может истинно великий русский актер отменять свою премьеру (да еще такую, как “Холстомер”!), чтобы лечь в больницу на дежурное обследование. Даже если плохо себя чувствуешь. Черт с ними, с зубами, в конце концов!.. И кардиограмму можно дома сделать! Нет, тут другие игры были, вовсе другие! Впрочем, те же самые — вспомним Гогин “бюллетень”... Приметы — сходятся.
Итак, все делалось для того, чтобы не допустить моей премьеры “Истории лошади” в установленные ранее, согласованные с тем же Гогой сроки, то есть в конце сезона 1974/75 года. По-видимому, уже тогда у Лебедева и Товстоногова был ими принятый тайный план отобрать у меня спектакль. Но занятость Гоги другим опусом очень мешала. Поэтому и были придуманы причины для оттяжки премьеры и ее “естественного” переноса на осень.
Смутная тревога поселилась в моем сердце, но не более чем тревога. К тому же меня взяли на гастроли в Киев, где в Театре им. Франко БДТ показывал “Бедную Лизу”. Внешне ко мне сохранялось идеальное отношение, ничто не предвещало будущей грозы.
Наконец наступила осень 1975 года, и пришла пора окончательно завершать работу над спектаклем. После вынужденного летнего перерыва, в сентябре, я снова приехал в Ленинград, чтобы закончить отложенную “Историю лошади”.
Второй акт был в целом сделан — Евгений Алексеевич наконец освоил текст и мизансцены. И, что называется, “заиграл”. Приближалось время черновых прогонов. Теперь Георгий Александрович, выпустивший пьесу А. Гельмана под названием “Протокол одного заседания”, был свободен, и это обстоятельство, столь долгожданное для выздоровевшего и отдохнувшего после отпуска Евгения Алексеевича, сделалось чрезвычайно важным — теперь спектакль можно было показать главному режиссеру целиком и полностью. И тогда...
Все это говорит о том, что “план перехвата” составлялся заранее. Я, конечно, ни сном ни духом не подозревал ничего. Лишь чувствовал какую-то тяжесть, но это ощущение ложилось на гораздо более острое переживание волнения, которое испытывает каждый нормальный режиссер перед надвигающейся премьерой.
Гастроли в Киеве прошли замечательно, но все мои попытки порепетировать там оказались тщетными. Актерам, играющим по вечерам, хотелось днем отвлечься от искусства, и это рабочее, в общем-то, время для “Истории лошади” и для меня можно было считать абсолютно потерянным.
Зато осенью репетиции возобновились. Но вместе с ними стали гораздо более частыми “несогласия” Евгения Алексеевича — он постоянно искал пустопорожних конфликтов со мной и довольно лихо преуспевал в этом. Хитрый, злонамеренный ход. Приемы общеизвестные...
Неожиданно он подвергал ревизии уже поставленное, уже закрепленное. При этом никаких принципиальных творческих расхождений у нас с Лебедевым не было, — наоборот, все споры шли не по поводу общей трактовки, а под видом того, как лучше, как выразительнее и глубже прочитать на сцене Толстого.
Но как, в какой форме это делалось! В какой атмосфере! Затягивание в говорильню, необоснованный крик, скепсис, неудовольствие всем и вся. Показная неудовлетворенность — мастера должны быть невероятно требовательными к себе (аксиома), и вот, мол, смотрите, как мне все не нравится! Я бы назвал эту болезнь “гениальничаньем”, когда актер действительно озабочен не только тем, что и как он делает, но еще и тем, как это выглядит со стороны. Если Евгению Алексеевичу удавалось хорошо сыграть тот или иной кусок, он сам прекрасно это чувствовал, но ведь подлинный гений не останавливается на достигнутом, и вместо закрепления начинались длительные метания — отнюдь не с целью проверить точность уже найденного, а лишь для того, чтобы продемонстрировать... все ошибочные варианты.