— Пусть американцы возьмут в подбор русские народные песни и цыганские... А те, что у нас, не дадим, — говорит он ВААПу.
И вот я, очумелый от таких заявлений, пишу специальное свое заявление на имя Б. Панкина и доказываю, что все песни Ю. Ряшенцева “неотделимы от моей пьесы, как и музыка”. И что я запрещаю отныне и во веки веков использование моей пьесы без Юриных стихов. “Клюква” недопустима. И лишь с этим условием даю разрешение на использование пьесы.
Успел отвести удар. А то бы и на Бродвее нас кинули по Гогиной наводке. Эх, Георгий Александрович!.. Эх и еще раз эх!
Однажды раздался звонок, меня вызвали в ВААП. Там со мной разговаривал человек, которого мы потом прозвали Пенек. Мы — это Гриша Горин, Витя Славкин и я... Он сразу представился нашим “куратором”. От какой организации, милый? Да он и не скрывал, от какой. От той самой, родимые. Которая из трех букв. На “ка” начинается, на “бэ” кончается, отгадайте, ребятки, какая буковка посередине?!.
Разговор с “куратором” был с глазу на глаз. Но самое удивительное — никаких вопросов. Разговор ни о чем. Ну, прямо душа в душу. Я сразу понял: ничего хорошего — и стал ждать. Когда же... ну когда же это “ничего хорошего” произойдет.
Первым делом Пенек спросил:
— Как дела?
— Нормально.
Затем:
— Что происходит в жизни?.. И нужно ли помочь?
— Ничего не нужно, — ответил я. — Работаю.
— Вот и славно, — сказал Пенек. — Я рад. Мы рады.
— Я тоже, — глупо улыбнулся я.
— Что?
— Рад, что вы рады.
— Ну, все, — сказал Пенек. — Пока.
Все?! Это — все?.. Действительно, на самом деле?.. Да быть того не может!.. Все, говоришь!.. Ну, говори, — говори, сука, я тебя слушаю.
— Пока, — повторил Пенек. — Я рад, что мы познакомились.
Ясно было, что этот ничего ровным счетом не значащий разговор будет иметь продолжение. И оно, конечно, последовало. Новый телефонный звонок. Он уже на ты, как будто мы с ним тысячу лет знакомы. Ну, на ты так на ты...
— Марк, надо поговорить. Но нельзя ли к тебе попроситься в гости?.. Ты какую водку пьешь?
— Да любую, — отвечаю я и даю ему адрес.
А как не дать?.. Послать подальше, конечно, можно, но ведь у меня нет другого ВААПа, как и другой родины... У каждого из нас свой Пенек, свой “куратор”. Куда денешься?.. Да и любопытно к тому же: что за интерес у него ко мне?.. Ну, давай, милый, приходи ко мне в дом, гостем будешь... Давай поиграем с тобой в кошки-мышки, как Раскольников с Порфирием Петровичем играл... только у нас разговор будет душевней, под твою водочку да под мою закусочку.
И вот мы уже сидим на кухне втроем: я, моя жена Галя и он — простой и добрый, добрый и простой... Куратор мой и моих друзей!.. Пенек, одним словом.
На этот раз разговор быстро, уже после трех рюмок, разворачивается к делу:
— Марк, ты невыездной знаешь почему?
— Не знаю.
— Из-за Товстоногова. Он тебе помешал ездить.
Я делаю вид, что не удивлен. В разговоре с такими людьми никогда ничему не следует удивляться — это знают все зеки на допросах. А я сегодня похож на зека. Хоть и сижу на кухне в собственной квартире. Ну, что дальше скажешь, мой родной, что еще поведаешь?
— А я хочу, чтоб ты ездил.
Вот она, наживка пошла, — соображаю я. Внимание, сейчас — внимание!..
— Что я должен сделать для этого? — спрашиваю. Уж не стучать ли он мне предложит?.. Всем ведь нам — рано или поздно наступает такой момент — предлагали немножко постучать...
— Ты должен сказать мне, как твоя пьеса о Кафке очутилась в Нью-Йорке...
Ах вот оно что! Вот что тебе от меня надо выяснить...
— Да я ее сам передал, — чистосердечно признаюсь я. — А что тут такого... противозаконного?..
— Без нас?.. Без ВААПа?.. Без денег?
— Без денег, да.
— Ну, Марк, вечно с тобой... Надо же, без денег... Какой-то ты неуправляемый... непредсказуемый... Ты — без денег, а у меня из-за тебя неприятности.
А затем — уже не от Пенька — я узнал, что инициатором запрещения (впрочем, никакого запрещения официального не было — просто тихо задушили подушкой: вместо запрещения — удушение, еще более изощренный метод, не так ли?) спектакля о Кафке было... чехословацкое посольство в Москве!..