В Германии и Испании пьесу “История лошади” не только поставили, но и издали отдельной книгой. Как, впрочем, и в США. Просят приехать. Кто-то едет, я не еду. Нормально?..
Наконец, на мой домашний (!) адрес поступает телеграмма, подписанная — кем? — самим сэром Питером Холлом — этот человек имеет всемирную славу, поскольку является художественным руководителем Лондонского Национального театра (англичане сделали свой, отличный от американского, перевод). Текст телеграммы вызывает дружный хохот — мой и моей жены. Ибо гласит о том, что я вместе с супругой приглашаемся на премьеру в пятницу. Ваши места такие-то забронированы в таком-то ряду. Вся прелесть в том, что телеграмма получена в понедельник. О-хо-хо, что мы делаем? Конечно, телеграмму никуда не несем. А чего ее нести?.. Мы что, идиоты, что ли? Но в пятницу, ровно в восемь часов вечера по лондонскому времени (это в Москве одиннадцать часов, то есть время хорошее, близится полночь), то есть в момент, когда там раздвигается занавес и знаменитый Майкл Пеннингтон в образе русской лошади выходит на сцену, мы с Галей садимся вдвоем на кухне, зажигаем свечку, вынимаем их холодильника запотевшую бутылку водки и под соленый огурчик с картошечкой и селедочкой отмечаем британскую премьеру. Нам хорошо. Знал бы наивный и благородный сэр Питер Холл, как же нам действительно хорошо!..
— Поехали! — сказал невыездной. И выругался по-русски, не по-английски.
При этом не хочется говорить о деньгах. Мы же советские люди. Нам стыдно ставить вопрос о материальной заинтересованности. Зато ВААПу было не стыдно отбирать у нас с Ряшенцевым примерно восемьдесят процентов от всех наших зарубежных гонораров. Все — по закону!.. Остальные деньги, валюта то есть, могли бы быть выданы, но — по специальному заявлению и... в виде чеков для магазина “Березка”. А каждый чек — в расчете один к четырем. То есть один чек — это четыре доллара. А может, один доллар — это четыре чека. Я уже забыл... да и не в расценках дело. В чем же?
А в том, что этот грабеж среди бела дня осуществляло наше родное советское государство. Вместо того чтобы гордиться своими преуспевшими на мировой арене гражданами, советская власть беззастенчиво обирала и унижала нас. За свою любовь к Родине я платил из своего кармана. В буквальном, не переносном, смысле этого слова.
Спрашивается, а Товстоногов-то тут при чем? Но я помнил, как по пьяной лавочке (а может, не по пьяной, а специально, чтоб меня раззадорить и поймать на неосторожном высказывании) Пенек мне проболтался:
— Это Товстоногов тебя сделал невыездным.
Как сделал?.. Этого я не знал и, вероятно, никогда не узнаю. Вот только обидно, что “Холстомер” шел по миру без меня, без меня, без меня...
— Да брось ты! — сказал мне приятель. — Не спеши. Какая, на хрен, интеллектуальная собственность в России?!
...Ездили с “Историей лошади” и в Японию. После этой поездки буквально через несколько дней в ленинградском Дворце искусств я встретил нос к носу хорошо знакомого рабочего сцены БДТ. Он весь аж засветился и произнес простодушно, с восклицаниями:
— Ой, Марк Григорьевич, а мы только что из Токио!.. Жаль, вас с нами не было!.. Классные гастроли!.. Шикарно прошли!.. Слушайте, мы все оттуда столько понавезли — машины! магнитофоны! электронику!.. Такой навал!.. Каждый по грузовику нагрузил!.. И все благодаря вашей “Истории лошади”... Спасибо вам от наших, от всех, — мы вас в Японии хорошо вспоминали... Ой, что же мне вам подарить?.. Ой, возьмите вот это... От меня и от ребят!.. На память!
И он вытащил из кармана авторучку. Шариковую. Японскую. С фокусом. Перевернешь ее — и с японской девушки, изображенной на авторучке, спадает черный купальник. Очень милый подарок. Драгоценный сувенир. Можно с ума сойти от наслаждения, если долго смотреть.
Между прочим, это единственная театральная премия, которую я получил за “Историю лошади” в Ленинградском БДТ.
Все лучшее у Товстоногова — от Бога, все худшее — от советской власти. Лучшее — это ум, талант, мастерство, чувство Автора и Актера, художественное чутье времени... Худшее — вынужденное служение официозу, регалии за это, вождизм и как его следствие — нарушение этики в театральной жизни.
Многие преклонялись перед Товстоноговым, перед культом его личности. И я, несомненно, был в их числе. Он был орел, мы — воробышки. Он имел то, что другим и не мечталось, — великую труппу, которую он сам и создал. Может быть, только старый МХАТ мог в театральной истории страны выставить столь же мощную “сборную команду” мастеров, — в этом смысле товстоноговский опыт даже превосходит пример Станиславского, поскольку был произведен в другом социуме — там, где гений и талант актера уже не так ценились, как ранее, где любая индивидуальность рассматривалась как опасность для системы посредственностей. Кривить душой стало профессией. Значит, криви. Стань “умельцем” на этом пути.