На этом направлении я у Товстоногова не учился. Тут я его больше наблюдал. Он казался мне... великим сталиным советского театра. Он и был таковым, потому что стоял надо всеми. На него смотреть можно было только снизу вверх. Все, что он изрекал, надо было записывать, чтобы оно не пропало для истории. Все, что он делал, было монументальным и стояло на пьедестале: народный артист СССР, лауреат Ленинской и Государственных премий, депутат Верховного Совета — ну, куда выше, чего больше?!
В городе Ленинграде он вершил судьбы не только своего, но и других театров. Перед тем как назначить кого-то главным, в обком вызывали Г. А. “посоветоваться”. Если он кивал, кандидатура получала негласное “добро” и человек вступал в должность. Конечно, Николай Павлович Акимов или хозяева Пушкинского (“Александринки”) или Кировского (“Мариинки”) не испытывали впрямую товстоноговского влияния, но рыбки помельче безусловно зависели от кита, иногда принимавшего облик акулы.
“Взять на работу” или “не взять на работу” — это еще мелочи. Бывали случаи, когда репертуар других театров тайно согласовывали с Гогой, он мог утвердить данную пьесу или не утвердить... Дико?.. Однако правда, от которой хошь не хошь, а поежишься. Нет, это была не цензура, нет, это была репертуарная политика города. Как ее можно было представить без Товстоногова? Он давал советы. Но эти “советы” тотчас становились партийными решениями.
Не раз мне приходилось краем уха слышать:
— Это не в интересах БДТ.
А речь шла о постановке той или иной пьесы в другом театре. Конечно, все решал обком, но не без Гогиного мнения, не без Гогиного регулирования и управления театральной ситуацией. Для этого в Ленинграде придуманы были и соответствующие рычаги: скажем, директором БДТ назначался переводом бывший начальник управления культуры города. Казалось бы, понижение. Но работать рядом с Гогой, вместе с Гогой было отнюдь не плохо, — Фурманов с Чапаевым так не работал, как товарищ Нарицын с Георгием Александровичем. Все связи под рукой. Любые звонки наверх — не проблема. Все, как говорится, схвачено. Город — наш.
Еще у города Ленина был так называемый общегородской худсовет, в него входили все самые светлые умы критиков, призванные “отбивать” все прогрессивное из удушающих лап наездных московских чиновников Министерства культуры, да и со “своими” немного бороться, напоминая дуракам о высокой миссии искусства, и прежде всего искусства БДТ.
Поставить хороший, даже очень хороший спектакль было мало. Надо было провозгласить его гениальным и, чтобы ни у кого это не вызывало сомнений, надо было организовать успех. Однако времена на дворе были как раз такие, что успех возникал лишь в случае отчужденности произведения искусства от официоза. Хотелось и рыбку съесть, и... госпремию получить.
При слове “Софронов” Товстоногова тошнило. И это вызывало огромное уважение среди его поклонников. “Левый”! В переводе на тогдашний русский это означало: честный, прогрессивный, “с человеческим лицом”.
Искусство метаться между двух огней, лавировать между тем, что нужно, и тем, что возможно, искусство недосказанности и намека на то, что все понимали “о чем” и никто не мог поймать на слове, которое, как известно, не воробей, — это великое искусство дрянного темного времени, когда художнику приходилось клясться в верности сучьему режиму и при этом подмигивать в зал: мол, вы же понимаете, что я совсем другое хочу сказать...
История “Истории лошади” — частность. Лично моя жизнь. Но в ней, как в капле воды, отразилось что-то большее, то, чем была характерна и наша культура, и наша история.
Уже в канун премьеры Товстоногов, Лебедев и Дина Морисовна Шварц приступили к изготовлению театрального мифа по поводу “Истории лошади”.
Первое . Нужно было дать концепт произошедшего с формулировкой, не вызывающей никаких сомнений. И такая формулировка была тотчас создана и озвучена: Марк Розовский, мол, принес в БДТ идею постановки повести Л. Н. Толстого “Холстомер”. Товстоногов эту идею воплотил.