Вполне понятно, что вскоре Давыдов начал превращать свою квартиру в храм прекрасной незнакомки. На стенах появились ее портреты. Причем не только те, которые были просто сосканированы с кинопленки, но и обработанные на компьютере. Он одел свою любимую в изысканные наряды от Валентино и Марселя Роша. Слегка поработал над лицом, положив немного косметики. Он придал ей различные позы и выражения лица — от классических типа “раздумье”, “тихая радость”, “нескрываемое счастье”, “озабоченность”, “величавость”, “кокетство”, “гнев”, “всепрощение”, “мольба о счастье” до несколько игривых, но не преступающих грань, за которой начинается фривольность.
Через некоторое время эта галерея расширилась за счет аксессуаров той эпохи, которые он скупал оптом у другого своего знакомого — Лиховцева, работавшего в отделе городского быта Исторического музея. Тут были и флаконы от духов, и гребешки, и пудра, и украшения, сделанные в артели “Красный пролетарий”, юбки и блузки, туфли. И даже кое-что из нижнего белья. Все эти — интимные — вещи чрезвычайно тронули Давыдова своей безыскусной простотой, в которой не было ни капли современного дерьма. Все это он поместил в некоем подобии алтаря, подальше от посторонних глаз, ежели кто-нибудь вдруг решил бы к нему зайти.
Да, но как ее звали? Еленой? Валентиной? Александрой? А может быть, Октябриной — как называли детей революционно экзальтированные родители? Давыдов пытался угадать, всматриваясь в милые черты… И вдруг его осенило: он может узнать это абсолютно точно!
С этого момента он начал действовать целенаправленно и изощренно, чего за ним давно уже не водилось. То есть прежде всего начал ежедневно бриться. И прыскать на лицо из пульверизатора с резиновой грушей одеколон “Шипр”. Да, именно “Шипр” и именно из пульверизатора, поскольку в быту он старался придерживаться принципов тридцатых годов.
Поступил в аспирантуру Института культуры, что в подмосковных Химках. И начал работать над диссертацией на тему “Физкультурные парады 30-х годов ХХ века как творческое развитие мистерий позднего Средневековья”, чем убедил седовласого руководителя, не только хранившего партийный билет, но и откладывавшего в особую коробочку партийные взносы, что битва с мировым капиталом пока еще не проиграна.
В процессе работы над диссертацией добился допуска в архивы КГБ. Затребовал пухлую папку с данными на участников первомайского физкультурного парада 1939 года. Трясущимися руками раскрыл и отыскал колонну спортивного общества “Трудовые резервы”, потому что у возлюбленной Давыдова на майке были буквы “Тр” внутри шестерни…
Шестнадцать страниц, отпечатанных на машинке. Было от чего рехнуться. Однако у Давыдова был прекрасный ориентир. Его любимая проходила во второй шеренге, это на ленте было отчетливо видно. Крайняя… Крайней была Айгуль Шариповна Рашидова. Этого не могло быть, потому что его девушка не была ни узбечкой, ни туркменкой. Абсолютно европейские черты лица.
Давыдов перепугался. Судорожно перечитал название папки. Нет, все правильно: первомайская демонстрация 1939 года. Может быть, в папку вложили не тот список, ноябрьский? Или вообще другого года? Но нет, на первой странице было размашисто начертано: “Утверждаю. Лаврентий Берия. 12.04.39”.
И тут Давыдова осенило: оператор стоял не у трибун, а со стороны ГУМа. И тогда его любовь не первая в шеренге, а последняя, десятая.
И он, с колотящимся от счастья сердцем, прочел: “Ирина Васильевна Шепилова. 1921 г.”. И даже адрес был — Кривоколенный переулок. И дом был, и квартира. И даже телефон: К6-78-45! Лаврентий Палыч дело знал четко — непроверенная птица по Красной площади не пролетит, мышь не прошмыгнет!
В состоянии эйфории он прожил три дня. “Ирина Васильевна, Ирина, Ирочка, Ира, Ирка, Иринка!..” — повторял он на все лады и при этом глуповато подхихикивал всякий раз, радуясь, как ему казалось, нежным созвучиям.
И это могло продолжаться сколь угодно долго. Поскольку он был лишен возможности переключить глупость, которая присуща всем пылко влюбленным, в другое русло, туда, где после шумной свадьбы начинают покупать мебель, клеить на стены обои и выбирать по каталогу электронную аппаратуру и бытовую технику.
Однако он был непрост, очень непрост. В своем нынешнем состоянии душевной одержимости Давыдов был способен пробивать разгоряченным лбом толщу времени.
И он позвонил. Позвонил в прошлый век, в его первую половину. Не по К6, конечно. Узнал, каким стал в семидесятые годы тот предвоенный номер. Позвонил, хоть шансы у него были совершенно призрачные. Не было у него никаких шансов.