остался в Моздоке, а Вовка и Кисель улетели этим же днем. Я хотел быть с ними, просил майора меня отправить, но он оказался неумолим. И я пропустил май 96-го. Потом старшина дважды пробивал мне отпуск. Потом заболел отец. Потом он умер. И в августе я не попал в бойню.
Эти люди провели меня по жизни, как по минному полю, и я оказался живой, хотя этого быть не должно. Видит бог, я ни разу не косил, не юлил, не отвиливал. Приказывали — ехал, приказывали — шел, приказывали — служил. Судьба сама выводила меня из войны.
Но система упорно и уверенно исправляла эти ошибки судьбы. Словно прошел через минное поле — все, вырвался, выжил, — но на краю стоят комендант со следователем и багром, чтобы самим не подорваться, заталкивают тебя обратно на мины — давай, парень, звездуй, это твой долг. Тебе нельзя жить. Не имеешь права. Служи. И по возможности подыхай.
Этот капитан в окошке — какая ему разница, поставил печать и забыл. Все, я уже на войне.
Нет, изловил дезертира.
Коменданту какая разница — восемнадцатилетний сопляк. Не косит, не просится ближе к дому, едет обратно. Армии сильно поплохеет из-за моих десяти дней? Ведь мог же не сажать.
Нет. Посадил. Прикрыл задницу.
Следак этот. Клепа. Восстановил справедливость. Соблюл закон. Покарал преступника. Укатал пацана в кутузку.
Теперь еще и три года дисбата. А потом еще и свой год дослуживать — срок отсидки в срок службы не входит. Итого четыре.
Главное — за что? За десяток лишних дней жизни?
Следователь снова залез в портфель, протянул пустой лист:
— На, пиши…
— Что?
— Явку с повинной.
— Я не являлся с повинной. Я не лыжник. Отпустите меня, товарищ капитан? И я уеду. Сегодня же…
— Пиши, пиши. Так всем лучше будет. И тебе тоже. Пиши… Я, Бабченко Аркадий Аркадьевич, 1977 года рождения, старший сержант, от службы в армии не уклоняюсь и готов продолжить службу в любой точке России… в любой точке России.
Фразу про “любую точку” Клепа повторил дважды, сделав интонационное ударение на слове “любой”.
Я написал все, что он хотел. Поставил подпись, дату. Протянул ему листок.
Все, чем ты можешь теперь оперировать, — это лишь слова, обещания. Следователь рассматривается уже не как капитан с мизерной зарплатой, а как властелин судеб.
Он аккуратно убрал листок в свой портфель.
Мне как-то все стало безразлично. Навалились отупение, равнодушие к собственной жизни. Устал я выкарабкиваться из дерьма. Тюрьма так тюрьма. Хрен с вами. Сажайте. Камчатка так Камчатка — хрен с вами,
везите. Дембель так дембель — хрен с вами, увольняйте. Губа так губа.
Дизель так дизель. Мне уже как-то по фигу.
Теперь я знаю, что и тот капитан, и комендант, и следователь на самом деле были лишь очередными витками судьбы, которая уводила меня от войны все дальше и дальше.
Хотя сами они, в отличие от той женщины-врача, не желали мне никакого добра.
Впрочем, зла не желали тоже.
Я просто не был для них человеком. Всего лишь бумажкой. Номером дела. Просроченной справкой. И ей надо было дать нужный ход. О том, что за всеми этими справками стояли живые люди, что они решают человеческие судьбы, — об этом они даже и не думали, наверное.
Им просто было по фигу — сяду я, сдохну или выживу, вот и все.
Но моя судьба решилась так, как решилась. Если бы капитан не был таким исполнительным, то уже через день я был бы в окопах.
За те три месяца, которые я провел под следствием, война закончилась. И обратно в Моздок я больше уже не вернулся.
Что сказать? Спасибо, товарищ капитан.
То ли я вскакивал шустро, то ли еще что, но нового срока мне не накинули, и через две недели (с учетом выходных вышло 13 дней) перевели в некое подразделение-пересылку под названием Пункт сбора военнослужащих. ПСВ. Было в этом полку такое. Собирали там всякие отбросы военного общества. Дезертиров, лыжников, каличей. И решали — сажать их, демобилизовать или отправлять обратно.
Создавался ПСВ специально под Чечню — люди бежали оттуда толпами, и командование объявило нечто вроде амнистии, придумав лазейку: если ты свинтил не от армии вообще, а от дедовщины и служить в принципе не отказываешься, то тебя не сажали, а переводили в другую часть.