Но и перебравшись туда, он не оставил нас своим попечением, и мы с мужем часто к нему приезжали, а мой муж даже и останавливался у него в монастырской гостинице, так что новое послушание нашего друга оказалось очень кстати. Впрочем, уже тогда, когда он был еще скромным иеродиаконом, да к тому же и опальным, в нем чувствовалась какая-то харизма, духовная власть, и мы даже поспорили с кем-то из его мирских знакомых, что наш иеродиакон непременно станет архиереем. И вот через какое-то весьма малое время так оно и случилось — нашего друга рукоположили в иеромонаха, потом он стал игуменом, затем архимандритом и потом, возрастая, как кедр ливанский, был хиротонисан во епископа и назначен на кафедру в отдаленном городе Эн, на которой пребывает и поныне.
За эти годы он поднял епархию, пребывавшую в разоре и запустении, открыл Духовную семинарию, успешно отражал притязания униатов, победил сектантов, взял под опеку сиротский дом и тюрьму для преступников-малолеток и, несмотря на свой величественный вид, сохранил в глазах ту юную чистоту и простоту, которые так трогали сердце еще во времена его иеродиаконства. Несмотря на Духовную академию, которую он прекрасно закончил, натренировавшись на нас, все же он был человек, как бы это выразиться, не книжный. Не начетчик. И уж конечно не фарисей. Казалось, был в нем такой прочный “канальчик”, по которому он связывался с Богом. Во всяком случае, бывало так, что, когда его спрашивали о чем-то важном, он отвечал не сразу, а как бы весь погружался в себя, словно приникая к этому “канальчику” и слушая, что там ему будет подсказано.
2
Но не только мы с мужем некогда прозревали в молодом иеродиаконе будущего владыку, но и он, ведомый таинственными путями Божьими, провидел в моем только что покрестившемся муже будущего священника-— оттого, наверное, и торопился по темным московским улицам в наше убогое жилище, раскладывал перед нами свои коленкоровые тетради с конспектами и терпеливо отвечал на наши подчас и вовсе идиотские, завиральные, невежественные вопрошания. Порой, если он затруднялся с ответом и даже по его “канальчику” ему ничего не приходило, он записывал наш вопрос и задавал его старцу Кириллу, с которым виделся каждую неделю, а потом, перелистывая тетрадку, передавал нам слово в слово то, что сказал старец. Так у него возникла идея — набрать, да побольше, таких недоуменных вопросов, записать ответы старца, а после издать отдельной книжечкой во славу Божью.
И стали мы со всех четырех ветров собирать всякие вопросы — и глобальные, и фундаментальные, и самые вроде бы мелкие, но имеющие отношение к жизни души, ибо для нее все важно, все наделено смыслом, все определяет ее выбор, а наш друг исправно привозил нам от старца мудрые ответы. Было там даже и такое: “Надо ли давать чаевые?” Старец сказал: “Если жалко, то дай. А если ты хочешь похвастаться, какой ты широкий человек, не давай ничего”.
Книжка была вскоре собрана, перепечатана в четырех экземплярах, и наш друг-иеродиакон отправился к старцу за благословением на ее издание. Вернулся вскоре опечаленный и сдержанно-напряженный.
— Ну что, когда книжка выйдет? — спросила я.
— Никогда. Старец не благословил ее издавать, — тихо и неохотно
ответил наш друг. — Сказал — напрасно ты все это записывал. Возьми да сожги. Я и сжег.
— Как — сожгли? Какой ужас! Что — правда, вы не шутите? —
ахнула я.
— Конечно! А как же еще? — Он пожал плечами. — Без вариантов.
…Через несколько лет, когда он уже стал епископом, а времена поменялись и книги с духовными наставлениями священников и ответами на недоуменные вопросы прихожан стали выходить во множестве, я сказала нашему уже митрофорному другу:
— Как же все-таки жаль, что ответы старца так тогда и остались втуне, мне бы так хотелось сейчас их перечитать. Неужели же вы действительно сокровище это сожгли, не утаили в сокровенном ларце хоть один экземпляр?
— Сжег, — с сокрушением признался он. — А теперь я думаю, что не всегда надо так скоропалительно исполнять иные благословения… Порой надо с этим потянуть, помедлить, попридержать… Не бежать во всю прыть. Как часто повторяет сам же старец, спешить надо медленно.
3
Когда мы с моим мужем только-только начали ходить в церковь и у нас так часто гостил этот чудесный человек, настоящий лаврский монах, с такой крепкой закваской веры, с такой правильно поставленной жизнью души — так пение зависит от того, как поставлен голос, а музыка — от того, как у пианиста поставлена рука, — итак, когда он наставлял нас буквально “о всякой вещи под солнцем Православия” и всякому явлению, бесформенному под покровом тьмы, давал имена, а на дворе стояла трескучая советская власть, мы полагали, что это так и должно быть, это так принято, положено, заведено: стоит только человеку обратиться к Церкви, так Господь тут же высылает к нему духовного наставника. Начал неофит ходить в храм, и старец благословляет какого-нибудь брата, уже умудренного и искушенного в делах веры, чтобы тот наставлял новичка и, взяв его руку, вел через стремнины жизни. Посылает монаха на послушание — ты пойди в эту семью с твоими семинарскими тетрадками да академическими конспектами, прочитай там курсы лекций, расскажи все, что знаешь, о вере, о Церкви, о Православии. Мне ведь и в голову не приходило, что так монахов не напасешься, если все их в семьи неофитов посылать…