Жить, возвращаясь в прошлое, ожидая конца света, уходя на прогулку, встречая на пороге дома своих умерших родителей, — все это вещи одного порядка.
Это не самоуспокоенность, жить-то ведь все равно трудно, это скорее форма атараксии — стоической невозмутимости, когда речь переходит в молчание.
Так тоже можно молчать. Написать стихотворение, перевернуть лист бумаги строчками вниз и долго смотреть на чистое белое пространство на столе и за окном, пока не заметишь на снегу птичьи следы, похожие на тайнопись, и не задумаешься над ее смыслом… От кого письмо — от Тутмоса или от Тутанхамона? А времени больше нет. Времени больше нет.
Ф е л и к с Ч е ч и к. Муравейник. М., «Водолей Publishers », 2008, 144 стр.
Это книга о невыносимой хрупкости бытия. Не на что опереться человеку, не на что. Он висит под небом, а под ним — провал. Он почти насекомое — жук, муравей, бабочка. Нежно хрустнет хитин. И все.
И это жизнь человека.
И возвращаться ему некуда, хотя прошлое тянет к себе и высасывает душу. Но нет уже той страны, куда можно вернуться.
И его детям скучен и непонятен его дембельский альбом, и сын говорит на иврите и стихов русских не понимает.
И ушел близкий друг. Навсегда.
И надо «веревку с хозяйственным мылом / на всякий пожарный иметь».
Но и это не все. Дела обстоят еще тревожнее. Дело не только в существовании физическом, но и в творческом. И оторваться от «Ходяся» — нельзя, и приближаться к нему запрещено.
Что остается? Постоять на краю. Ну хотя бы чуть-чуть.
И вот на этой хрупкой границе возникают стихи. Они стремятся к последней степени прозрачности, потому что так можно застраховаться от невольной лжи или ошибки. Говорить только правду. А если не знаешь ее — молчать.
я вам на пальцах растолкую
и по слогам перескажу
мою такую растакую
жизнь непонятную ежу
не мне судить судите сами
прочь милосердие гоня
но не рассказывайте маме
о том что не было меня
И г о р ь Ж у к о в. Готфрид Бульонский. М., «Центр современной литературы», 2008, 80 стр. (Серия « st1:personname w:st="on" Русский Гулливер /st1:personname »).
Александр Скидан сравнил стихи из книги Игоря Жукова «Язык Пантагрюэля» со знаменитой классификацией животных в рассказе Борхеса, где единственное, что объединяет этих животных, и есть сама классификация (животные в ней делились на принадлежащих Императору, набальзамированных, прирученных, сосунков, сирен, сказочных, отдельных собак и т. д.).
В «Готфриде Бульонском» действительно есть стихи, построенные по такому классификаторскому принципу, но есть и другие, которые мне показались интереснее, — в них эта внешняя классификация как бы преодолевается и возникает единство. Несмотря на внешнее сходство с «классификациями», в таких стихах все устроено иначе. Эти «микровербофильмы» (как их называет Жуков) не просто говорят об одном (например, обыгрывают, варьируют, пародируют тему «Яйца Фаберже»), но и, сохраняя ту же технику коллажа, выстраивают полноценный сюжет.
Это отчетливо видно, например, в стихотворении «Обед Генриха VIII», где разворачивается и проходит вся жизнь короля, — она оказывается длиной ровно в один обед. Последние фрагменты звучат так:
19
иногда королю на блюде
видится
то голова Анны Болейн
то голова Екатерины Ховард
бедные кузины!
20
рука с вилкой замирает в воздухе
21
а французский король Франциск I
вообще целый год в плену у римского кесаря Карла V
22
а Виктор Никитин
8 июня 2002 года
сдал
7 мешков бутылок
по 50 бутылок в мешке —
1 рубль 50 копеек за бутылку
23
вилка падает
Этот невесть откуда взявшийся Виктор Никитин резко подчеркивает единство текста. И фрагменты сливаются в целое.
А л е к с а н д р П е р е в е р з и н. Документальное кино. М., «Воймега», 2009, 48 стр.
Это совсем небольшая книга. Настолько небольшая, что есть ощущение отрывочности и фрагментарности высказывания. Создается впечатление пунктира: как будто поэт выбрал буквально по одному стихотворению из многих больших циклов. Может быть, так и следовало поступить, может быть, пунктирная техника рисунка и хороша, но мне не хватило отчетливого контура, завершенного высказывания или, как говорил Мандельштам, «появления ткани».