Разленившийся, заплывший жиром старый кошевой (Владимир Ильин) возражает: какая война? Со всеми мир. Но Тарас не сдается, подбивает запорожцев писать знаменитое «Письмо турецкому султану» (на экране — картина Репина), а потом говорит, что письмо понарошку, кошевой воевать не велит. Кошевого тут же свергают, выбирают нового, мажут ему голову грязью. Из церкви выходит духовенство с пением «Со святыми упокой…» — то ли в знак того, что новый кошевой умер для прежней жизни, то ли в свете неминуемой грядущей войны запорожцев отпевают заранее…
Тут же кстати является и повод для военного выступления. Точнее, не повод. Причина. Это «лыцарям» для войны нужен повод: руки чешутся, а «лыцарская» честь мирные клятвы просто так нарушать не велит. Крестьянину же, чтобы взять в руки оружие, требуется причина. Что-нибудь типа: «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью». И вот Бортко присылает в Сечь истерзанного Тарасова помощника Товкача, который привозит убитую жену Тараса, завернутую в ковер, и кладет у ног его со словами: «Нет у тебя больше хутора. И полка больше нет. И жены нет».
Некоторые умники тут начинают гнусно хихикать и говорить, что казачий полк — это несколько тысяч сабель. И значит, целое польское войско неизвестно зачем коварно пробралось в степь и вырезало реестровый полк, состоящий на службе у польской короны. Просто геноцид какой-то. Но Бортко снимает кино не для умников, он снимает кино для простых людей, в сознании которых «сожженная хата» автоматически влечет за собою представление о «священной народной войне».
Впрочем, и от повода, упомянутого в повести Гоголя, режиссер не отказывается: все уж одно к одному. Ничтоже сумняшеся он вкладывает в уста прибывшего вместе с Товкачом растерзанного казака (Петр Зайченко) гоголевский текст о бесчинствах ляхов, которые — гады! — православные церкви сдали в аренду жидам, православных людей запрягают в таратайки, а гетмана с полковниками порубили в куски и возят теперь по ярмаркам. Когда злобные ляхи умудрились все это учинить в окрестностях Тарасова хутора (по ощущению, он отбыл из дома дня три назад) — не ясно. Но это не важно. Главное, что война теперь — и за сожженную хату, и за унижения, и за поругание Веры. Война «оправдана». Война неизбежна.
Устроив небольшой еврейский погром (в фильме — довольно невинная забава: ворвались хлопцы в шинок, побили горшки и напились на халяву горилки; единственного попавшегося им еврея Янкеля (Сергей Дрейден), — великодушно защищает от расправы Тарас), казаки выступают на Польшу.
Полуголое воинство в мохнатых шапках движется по степи. В польском фильме «Огнем и мечом», надо сказать, запорожское войско выглядело намного внушительнее. Тысячная массовка, ощерившаяся мушкетами, полуголые гиганты вшестером лупят в гигантские барабаны, плясуны, музыканты и песельники пляшут и поют перед строем, поднимая боевой дух. У поляков запорожцы используют коварную и хитрую тактику, ложными атаками изматывая противника. На штурм крепостей идут, толкая перед собой страшные осадные башни — «Гуляй-города», каждая стоит целого даже не танка, а бронепоезда.
У нас все проще. Как бог на душу положит. Казацкая конница зачем-то лавой несется на крепостные стены, того гляди вмажется. Потом, неведомо как и где спешившись, казаки лезут на штурм. Их осыпают камнями и поливают горящей смолой. Глядя на такое дело, мудрый Бульба говорит кошевому: «Вели отступать. Даром потратим казацкую силу» (фраза, отсутствующая у Гоголя; у него-то как раз герой казацкую силу не экономил).
Все становятся лагерем у стен города, и начинается осада. И тут, как на грех, татарка — горничная польской княжны — подбивает Андрия на измену.
В отличие от причин/поводов для войны, тема измены Андрия в фильме продумана основательно. Это уж такая измена, что не заслуживает никаких оправданий.