Актеры старой театральной закалки декламируют все это с правильными цезурами. Те, кто помоложе, бормочут бытовой, «сериальной» скороговоркой: «Пусть сгинут все враги и ликует во веки вечные Русская земля», — хрипит вздернутый аж на три копья казак (Александр Дедюшко). Но тут в дело вступает бархатный закадровый голос Сергея Безрукова и задушевно льет елей в уши: «И вылетела молодая душа. Подняли ее ангелы под руки и понесли к небесам. Хорошо будет ему там. Садись одесную меня, — скажет ему Христос, — ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал в беде человека, хранил и сберегал мою церковь»… Высоко в небе парит цапля. Эх!
И ведь не скажешь же, что это не Гоголь! Это все он написал. А искать какой-то кинематографический эквивалент его ритмизованной прозе и «гомеровским» эпическим формулам никто ведь, собственно, и не обещался. Перед авторами стояли другие задачи.
После того как Остапа берут в плен, а Товкач спасает раненого Бульбу и привозит на Сечь, Ступка получает наконец возможность внутренне совпасть с ролью и существовать в ней безо всяких дополнительных подпорок и оправданий. Тут в фильм проникает дыхание настоящей трагедии. Сцена с Янкелем, когда Бульба приходит просить еврея доставить его в Варшаву, — одна из лучших в картине. Темная еврейская хата, сквозь окошко чуть брезжит зимний, холодный свет, два выдающихся актера играют наконец не идеологию — жизнь. Ступка совершенно слезает с котурнов. Он — просто несчастный отец. Патриарх, вождь, никого ни
о чем не привыкший просить, — сокрушенный горем, просит чужого: «Помоги».
А Янкель-Дрейден плетет свои всхлипывающие еврейские речи, глядит с вековой еврейской тоской. Он все понимает. Он соглашается — не за цехины (цехины — само собой), просто потому что горе есть горе…
В Варшаве, на площади, в толпе каких-то брейгелевских уродов, Бульба, переодетый графом, глядит, как палач перебивает Остапу руки и голени. В глазах его слезы, но после каждого сокрушительного удара он приговаривает: «Добре, сынку, добре!» А когда Остап, вздернутый за ребра на крюк, взывает: «Батько! Слышишь ли ты меня?» — Тарас так отвечает свое: «Слышу, сынку!», что — честно — волосы шевелятся на голове. Великий актер — он и есть великий актер. Ступка в фильме иной раз откровенно фиглярствует, декламирует, лукавит, изображая то, что не в силах внутренне оправдать, он распускает колоду штампов, он позволяет себе здесь все, что хочет, но картина, в сущности, держится только на нем. В лучшие минуты он поднимается до настоящего трагического пафоса и вносит в повествование то, что, надо прямо признать, отсутствует в повести Гоголя, — пронзительную, высокую человечность.
После смерти Остапа отцу уже незачем жить. Месть не вдохновляет его. «Поминки по Остапу» избавлены от кровавых гоголевских подробностей. На экране — горящий костел, по которому ходит Бульба, но никаких тебе отрезанных грудей и младенцев, кидаемых в огонь, нет и в помине. Рейд Бульбы — это скорее вызов, брошенный дубненскому воеводе Краснецкому, патриарху другого рода, причинившему Бульбе столько вреда. У того, впрочем, — своя беда: дочка умирает в родах, произведя на свет сына Андрия. Дед хочет было зарубить младенчика саблей, но в последний момент жалеет, так что род Тарасов не прекратится.
И вот два старца встречаются. В сцене с люлькой Бульба ведет себя так, что не возникает сомнений: он отдает себя в руки врагов, дабы прикрыть отходящих товарищей. Устало слезает с коня в виду скачущих на него гусар, устало нагибается за оброненной трубкой, словно нехотя отбивается от противников. Подходит воевода. Краснецкий и Бульба изучающее разглядывают друг друга, и кажется, поляк сейчас скажет: «Ну, что, познакомимся, сват?» Но Краснецкий бросает вместо этого: «Спа2лить!» Тараса волокут на костер. И, стоя на груде горящего хвороста, он руководит товарищами, подсказывая, как выбраться из окружения. Ну а в конце, само собой, поминает и «русского царя» — как же без этого!