И как она верила его залихватской болтовне! Ванечка обещал украсть платье Екатерины Великой из Оружейной палаты! — верила! Из Алмазного фонда — диадему! — верила! Плел, если прошепчет «да», проведет тайными тропами через границу, и будут жить на островке в Мраморном море, махоньком, но попросторней хрущобы... Смеялась на все и верила. А как упросил скинуть туфли, ступить на летающий коврик? — мы помним, была пора — Ванечка таскал коврик всюду с собой. Она встала на коврик, он подал ей руку — «Ну же, ты чувствуешь, что летишь?». Она молчала, только глаза ее пели. «Я н-никогда, — зашептал, заблеял Сильвестр Божественный, — н-не видел ее т-такой». Еще бы! Мог бы припомнить, как в Курочках она склоняется над гнилой кадушкой, полной антоновских яблок, и Ванечка — в веселой толстовке с пятнами прожелти от процессов самогоноварения — растолковывает ей краткий рецепт «Вина шомпаньского». Нет, она еще не смотрит на него, как мироносицы — на Христа. Но смотрит, как ни на кого другого. o:p/
o:p /o:p
o:p /o:p
13 o:p/
o:p /o:p
Весной 1961-го ни мы, ни сам Аполлонов не знали — глава начальная его биографии закрыта. Он сформирован. Он взвешен, измерен — как глаголет Библия им любимая, — но не найден легким. Как по-другому? — если в характере Аполлонова — шагать только своей дорогой. К чертям собачьим — университет, к собачьим — Москву мавзолейную. Лучше копать канавы для дерьмецо-отсасывателя в каком-нибудь Дальнетухлянске, каком-нибудь Краснорожинске. Да многим ли лучше буквальная география его перемещений по необъятной, как Сашка-на-сносях, стране? o:p/
Пойти против всех — вот Ванечка. В момент общей аллилуйи — вложить пальцы в рот, зазвенеть свистом. Вспомним ершистость отца, заплатившего за характер арестом. А дед? Когда известие об отречении царя Николая забрело в Суздаль (родину всех Аполлоновых), горожане вознамерились составить приветственный адрес на имя Временного правительства (золотой сургуч на розовой перевязи, штоф сухарничка для каллиграфа). Дед — Василий Варламович — пригрозил: если станут лизать жэ новой власти, он всех лишит праздника. «Так-вас-растак, — каркал дед, — не выстрою вам благолепия! Уйду — так-растак — на Горелое болото! Затворюсь — в камышовой сторожке! Не будет — радости вам!». o:p/
Он грозил не впустую: у него была почетная обязанность в Суздале. И не без таинственности. Но сначала не об этом. Целый год дед жил, как Бог положит: плел силки на рябчиков, а про куликов-простаков болтал, что подманивает их на кле-ке-ке (вот откуда Аполлоновская музыкальность!), не прочь был подработать написанием прошений, лучше — в Петербург (за безклякс требовал вдвое), крутил свечи из пьяного воска (бьет в нос аромат и с хрустом палит пенька), плотничал, а увлекшись, мог уйти с плотницкой артелью побродить на вольготне , пил чай с купцами в Торговых рядах (милостиво роняя мнение о близящемся освобождении Константинополя) или лежал в гамаке между вишен — такую барскую забаву подсмотрел в саду у вдовы владимирского губернатора Зинаиды фон Доппельштайн — и, кажется, весь летний сезон 1911 года суздальцы с ума сходили, пяля глаза на Василия Варламовича. o:p/
Случались, впрочем, годы, когда перечисленные занятия выглядели обременительными, — из списка оставался только чай с сидельцами, к чаю сайки и ряпушки. А что? Супруга перехватит хлеба в родительском доме (Василию Варламовичу не надо напоминать, что брак с ним — уважение), детям он рано внушал необходимость трудолюбия — помогая вытолкнуться вон. Всем, кроме старшего сына. Которому со временем передаст дело. Так же, как и к нему оно перешло от отца. И без счета по лествице столетий к Адаму... Дело, которое творило из Василия Варламовича человека почти святого. Даже выше духовенства. Ведь попа легко загнать за Можай, архиерея — в Тмутаракань просвещать нибельмесов, а Василия Варламовича — куда отправить? Он никому не раскрывал своего секрета. Он служил иорданщиком — этим все сказано. Без него не было бы Крещения Господня. Суздальцы прибеднялись, говоря, что не знают, как у других — просто прорубь, выгрызенная щукой во льду, — в такую татарин постыдится залезть, но у них — серебряная иордань , а над нею — парящий Небесный Ерусалим, церковь пятиглавая, сама из воды вырастает... Диковина. Выдумка старого века — сень над иорданью — крещенской прорубью. o:p/
Высотой десять метров! Собирать следовало не прилюдно, без гвалта. Люди не верят чуду, если пустить за кулисы... Сень ставили в ночь. Двести пятьдесят кусков, которые крепились скобами и пробоями. Сень хранилась весь год в разобранном виде в каменном рундуке у южной стены собора. o:p/