Сам Ванечка разобиделся на Марусю. Он давно отвык от ханжества в книжных вопросах. Сашка-на-сносях двинула Староверчика в ребра (вино наливай, а?), Маруся взяла мундштук. Утин спрашивал Аверьянова о перспективах в Академии. Ванечка съежился и лишь цапцарапал что-то грызеным карандашом, а после (взяв Утина паркеровское перо) благоговейно раскрыл отвергнутого Д’Аннунцио и вписал дарственную со своими характерными смеющимися «а» и взволнованными «б»: o:p/
o:p /o:p
Я превратился бы в безумца, o:p/
Не утянув с собой Д’Аннунца! o:p/
А впрочем, есть пока презумпция — o:p/
Распространим и на Д’Аннунцио! o:p/
Не пойман, Машенька, не вор! o:p/
Окончим глупый разговор. o:p/
А если скучен Д’Аннунца — o:p/
Разделывай на нем тунца. o:p/
o:p /o:p
Конечно, загоготали. Я помню ее лицо. Серые прядки и счастье. Больше не сердилась на Ванечку и читала вслух: «Laudi del cielo <![if !supportFootnotes]>[1]<![endif]> ...» из увезенной насильно под венец книжки. o:p/
Еще возникает в памяти совсем другой эпизод. Предрождественские дни 1998-го, шесть лет пробежали после смерти Аполлонова, и в привычно-расслабленную зиму с жижицей вместо снега какие-то домостроевские (из нашей юности) ветры вдунули мороз, и всех веселых, глупых, пока живых (как сострит Сашка-давно-не-на-сносях) Маруся позовет к себе на дачу в Азаровку — отметить выход своих французских и итальянских переводов. o:p/
Разумеется, говорили о Ванечке. Спорили из-за Ванечки. Пили за Ванечку. Читали Ванечку. Староверчик кудахтал Ванечкины словечки, повторял без конца «касатики», «дурочки милые», «у тебя ноги растут до Парижа», «не думай, что ты самая умная же ». Вадик вспомнил, как Маруся была строга к Ванечке из-за воровства. Она показала нам надпись на похищенной прелестнице — книга о женских модах эпохи Короля-Солнца, красотка 1913 года: «Но знай, без твоего лица / Не буду жизни радоваца!». Она вспоминала, как получила из рук Ванечки фетовский перевод Катулла, — хлопала в ладоши, дивилась, впрочем, заметив библиотечный штамп, приогорчилась. «Он сказал мне, — тихо говорила Маруся (она была хороша в тот вечер в белой шали), — что было трудно умыкнуть....». o:p/
Но знает ли Маруся все обстоятельства славной охоты на Афанасьюшку Фета? — закричали мы. Разве мы — аполлоновская свита — не помним, как в желтенький денек 1982-го, похоже, в мае, Ванечка экипировался в Дом журналиста, куда и чихнуть зайти простому смертному было нельзя? Даже галстучонок навязал себе, отутюженные брюки не пожалел. Он шел на Суворовский бульвар, исполняя свист-пересвист, пока мы (сжимая рожи — чтобы без смеха) семенили за ним. Я вижу всех: Вадика (жалуется на мозоли и тормозит со скрипом), Староверчика с медвежьей походкой (Сашка-на-сносях заперта дома — мужские развлечения без баб), Ромушку (ах, он страдает без Франчески), Сильвестра, почти академика — интересно, был бы скандальчик, если б прознали, что он принимал участие в налете на библиотеку? Я не говорю о себе: разве летописцы не скромны? Пусть алый шарфик воспоет кто-нибудь другой... o:p/
«Эх, касатики, — Ванечка стоял к нам затылком, смотря на ограду и снимая мерку с нее, но главное — с тополя, обхватывающего ограду корой как ртом плотоядным, — он и сейчас там, этот тополь. — Эх, касатики, сколько раз я чувствовал жар, приближаясь к старому дому. И не потому, что Вова Маяковский обдувал здесь лопухов на бильярде, а Сережа Есенин лежал, простите, в гробу, а Пушкин — ах, утешил! — на танцульки пришел с Натали после брачной ночки! Нет, касатики, нет. А ровно двести сорок тысяч пятьсот пятьдесят три книги, находящиеся тут под арестом, заставляли кипеть мою кровь. Кто тот кастрат, который прячет от мужской ласки женские формы?! Евнух, не позволяющий коснуться бутонов-губ?! Холоднокожая жаба, у которой не дрогнет сердце при виде влюбленных — читателя и книги, — готовых прыгнуть друг к другу!..» o:p/
И Ванечка — да! — пролез сквозь решетку. Хотя зачем? — можно и в ворота пройти. o:p/