На книжке про Фандорина у Акунина стоит посвящение девятнадцатому веку, «когда литература была великой». По сути же книги его посвящены русской классической литературе, которую Акунин и популяризирует. То есть? То есть приближает к нам ее спокойную и любовную бытописательность, внятный язык, чистоту и ясность ее идеалов, облекая все это в занятную детективную форму. Конечно, популяризаторство сопряжено с определенной деформацией объекта — отсекаются острые углы, ослабляется пафос, уходит глубина. Словом, делаются некоторые манипуляции, чтобы сложный предмет стал более удобоваримым. У Акунина русская литература слегка округлилась и приняла весьма политкорректный облик. Взять хотя бы определенную узость в национальном вопросе — прискорбную ксенофобию иных русских писателей прошлого века (в которой, надо заметить, не повинен никто персонально, а лишь времена и нравы). Здесь Акунин навел на русскую литературу такую косметику, что не придерешься. О поляках («ляхах») ни слова. Матвей Бенционович — честнейший скромный герой, давший отпор грязному петербургскому интригану. Губернатор — немец — не «куцый нечестивец», чуждый всему русскому, а то ли тюбингенский профессор-славист, то ли директор Гёте-института в Москве, ведущий вдобавок с митрополитом постплатоновские диалоги о государстве (в них, кстати, претерпели популяризаторскую обработку беседы старца Зосимы, превратившись в прекраснодушный либерализм под девизом «честные люди должны быть вместе»). В общем, русская классика приобрела приятный товарный вид и воздействует теперь на ум и эмоции не возбуждающим, а успокаивающим образом.
Я лично писателю Акунину чрезвычайно признателен. «Пелагию» прочел дня за три, и не без удовольствия, а благодаря сходству с «Соборянами» взялся потом перечитывать Лескова — и тут уж насладился сполна. Быть может, эта моя заметка и кого-нибудь из акунинских читателей к тому же подвигнет.
Юрий Лобода
Кто кого гениальнее…
Александр Кушнер в прозе — это всегда интересно для интеллектуалов — любителей российской словесности. И в новой публикации («Анна Андреевна и Анна Аркадьевна» — «Новый мир», 2000, № 2) немало счастливых наблюдений, но все-таки автору изменяет присущее ему умение видеть объект исследования в его имманентной многослойности <…> На мой взгляд, чуткость изменяет Кушнеру и в оценке ахматовской «Молитвы» — он почти повторяет известные слова Марины Цветаевой (как будто Ахматова не ответила на этот вопрос): как помыслить можно было, не то что написать, «Отыми и ребенка, и друга…». Это будто бы «фальшивая нота». Нет, это пророческая трагическая поэзия, вобравшая в себя концы и начала глобальной социальной катастрофы. С героиней «Молитвы» (которую напрасно Кушнер отождествляет с Ахматовой, не все так просто!) — с русской вдовой-солдаткой — это уже произошло. С тысячами прототипов ахматовской героини — к моменту написания «Молитвы» в 1915 году — это уже произошло, для них «Молитва» звучала «после всего». Почти невозможные в мирное время, эти слова тогда спасали людей, вдруг ставших одинокими, исцеляли раненные горем души. Сам же Кушнер позволяет себе поразительную бестактность, проводя, точнее, подсказывая читателю параллель между «отяжелевшей» поздней лирикой Ахматовой («стихи страшно располнели» и т. п.) и физическим ее обликом в старости. «Тайные знаки» в поздней ее поэзии — неужели они только игра с читателем, да еще — малосодержательная? Игра — но серьезная, высшая игра, и поэт вовлечен в нее не только потому, что ему очень нравится это занятие. Игра не только с читателем, но и с судьбой, ведь не поэт диктует правила Игры <…>