К сожалению, снова остается ждать. Но приглашение к “открытию” уже лежит на столе. Дело за “малым” — преодолев “препятствие, поставляемое на первых порах устарелым, на современный слух даже несколько неповоротливым языком”, прочитать поэтов той отдаленной эпохи. А затем — “пройти с компасом исследования в руках”.
Филипп ДЗЯДКО.
КНИЖНАЯ ПОЛКА НИКИТЫ ЕЛИСЕЕВА
КНИЖНАЯ ПОЛКА НИКИТЫ ЕЛИСЕЕВА
+2
Борис Акунин. Внеклассное чтение. Роман. СПб., Издательский дом “Нева”, 2002, 200 стр.
А чем плохо стать автором сказок для взрослых? Почему Стивенсону можно, Честертону можно, Дюма-перу можно, а русскому писателю нельзя? Б. Акунин в новом своем романе про потомка Эраста Фандорина, сочиняющего электронную игру про предка Эраста, точно определил место своего создания — в детской, где взрослый рассказывает сказку детям на сон грядущий: мальчику — про битву с Кощеем, девочке — про любовь к Марье-царевне. Именно это делает Николас Фандорин, когда в дверь его московской квартиры звонит представитель правоохранительных органов. Дверь приходится открыть и оказаться именно что в сказке про... Кощея Бессмертного и Марью-царевну. В исторической части своего романа (про Данилу Фондорина) Б. Акунин особо тщательно подчеркивает инфантильность, мультипликационность повествования. Главный герой этой части семилетний вундеркинд Митя (Митридат) Карпов — минимум житейского опыта, полная невинность, максимум поверхностной эрудиции, благосклонность судьбы, втравливающей в смертельно опасные приключения и спасающей от неминуемой гибели. Мультипликация, но тем и хороши мультяшки, кукольные представления Б. Акунина, что нет-нет, а полотно экрана рвется, и пораженный читатель видит нечто очень серьезное, человеческое, слишком человеческое. Как правило, это серьезное и человеческое связано с преступниками... Как вы уже поняли, в новом романе Б. Акунина перемешаны времена. Глава, описывающая приключения Данилы Фондорина и его маленького друга, Митридата Карпова, во времена Екатерины Второй, сменяется главой, описывающей приключения Николаса Фандорина и его маленькой воспитанницы? подруги? Миры — Куценко? Краснокоммунарской? (как обычно у Б. Акунина — женский мир гадателен, сомнителен, непредсказуем) уже в наше время. Смешение времен для Б. Акунина — историософично. По-видимому, он полагает, что наше время — время очередной вестернизации России — ближе всего не к петровской ломке, но к екатерининской... косметологической (по сравнению с хирургией Петра) операции. (Недаром главная тема современной части романа — косметология.) Б. Акунин как бы спрашивает образованного читателя: вы хотите сказать, что нынешняя вестернизация — невсамделишна, кукольна, но поглядите-ка: точно такой же она могла показаться и во времена Екатерины. Ничего — выросла великая культура. Может быть, вообще судьба России — фантастическим образом переиначивать Европу и Азию. Может быть, вообще главная тайна русской национальной идеи — не бояться быть смешными, нелепыми, бурлескными. Великая держава, которая не боится быть смешной, — в этом, по-видимому, для Б. Акунина — расшифровка хрестоматийного афоризма насчет непонимания нашей страны — умом. Во всяком случае, в бурлескном, пародийном, цитатном, откровенно несерьезном своем романе Б. Акунин один раз заставил себя посерьезнеть, лирически отступить от приключений в рассуждения как раз таки о западно-восточных влияниях: “Купол Воскресенского монастыря — пузатый, несуразный, не похожий ни на одно известное Николасу Фандорину творение православной архитектуры, — засверкал позолотой над полями задолго до того, как грузовичок подъехал к тихому городку. Заглядевшись на диковинную конструкцию, Фандорин на минуту отвлекся от насущных мыслей, вспомнил жестоковыйного патриарха Никона, который затеял в дополнение к Третьему Риму и даже в затмение оного воздвигнуть новый Господень Град. А поскольку ни патриарх, ни его зодчие в Святой Земле отродясь не бывали, то черпали сведения из европейских картин, на которых Иерусалим изображен в виде фантастического златобашенного бурга готико-мавританского обличия. Как это по-русски, подумал Николас: материализовать заведомо европейскую химеру. Но лучше уж монастырь, чем логический немецкий парадиз в одной отдельно взятой стране”. Собственно говоря, это одна из главных тем Б. Акунина, которой он посвящает все свои “варьяции”, — неприязнь к “логическому парадизу”, уверенность в том, что благородная непредсказуемость жизни вообще и российской жизни в частности — одолеет сухие математические расчеты. Стоит только в романе у Б. Акунина появиться деятелю, делателю, работнику, пытающемуся внести рассудочную стройность в симфонию бытия, как читатель настораживается: это или несчастный безумец, или опасный преступник. Виноват, я, кажется, поступил, как тот билетер из анекдота, шепнувший опоздавшему зрителю кинодетектива: “Убийца — шофер!”