видит в окне алтарном, “Camel” куря,
страшное таинство складыванья стихаря.
Каждый апокриф грозит обернуться сплетней.
В медном кадиле курится ладан последний.
Свечи задуты. Земной положа поклон,
складываю подол стихаря, как складень,
и за углы поднимаю его горбе —
он провисает, словно весь мир в нем скраден...
Как я хорош когда-то был в стихаре,
как я был молод когда-то, весел и ладен!
Ныне ж в моих объятиях, безотраден,
жертвенным агнцем опочивает он.
Поцеловав на прощание, на гробницу
я положу стихарь — и увижу вдруг,
со стороны первый раз на него взглянув,
как он похож сейчас на мою чаровницу,
как он сейчас похож на тебя, мой друг:
в точности так и ты, под утро уснув,
слезы не утерев, не остыв от плача,
складываешься вся, руки-ноги пряча,
как эмбрион (а он — как жук скарабей).
Я ухожу к тебе. Ты его слабей.
Складываю стихи на пути из храма,
где научился стоять со свечою прямо
на панихиде — в серебряном, точно иней,
и в золотом, как осень, любил ходить
важно по храму с трикирием на кажденье,
Днесь благовернии петь, надевая синий,
в красном читать Апостола; и все это —
словно мне было дадено от рожденья,
чтобы однажды тень отделить от света,
чтобы к тебе склониться — и разбудить.
Правила исцеления от немоты
Немота прерывается комбинацией из двух пальцев,
означающей и викторию, и рога,
что без разницы, потому что образ врага —
место общее для “Тангейзера” и “Паяцев”.
Жест набыченный, предназначенный ослепить,
забодать козла, что увел со двора молодку,
утопает во рту, до упора уходит в глотку —
и тогда сквозь рвоту ты начинаешь петь.
Третий час пополуночи, дом по имени Дом,
соловей в кусте бузины, имеющем сходство
с переметом рыбацким, — и ты, избывая скотство,
наущаешься пенью сквозь зубы, с закрытым ртом.
Не рыча аки лев, не трубя по образу тура,
но как тот соловей в тенетах, с ним в унисон,
ты на глас шестый заливаешься: “Дура, дура...” —
сорок раз подряд, как “Кирие элейсон”.
В простыню увит, повернут лицом к обоям —
“Дура, дура, дура...” — в пятом часу утра
ты поешь псалом, адресованный им обоим,
но тебя одного могущий поднять с одра.
И, восставши дыбом в седьмом часу, как к обедне,
на крыльце, что на клиросе, но обращенный в ад,
раздираешь гортань свою воплем: во всем виноват
лишь один соловей в осиянном росою бредне.
Это он испытует пение немотою,
это он, это он — когда я, на коленях стоя,
на заре обнимая раковину, блюю:
“Дура, дура...” — упрямо свищет: “Люблю! Люблю!”
После меня свет в доме стоит. Из записок «Прихожане». Между тем. Конспекты
Поволоцкая Ирина Игоревна — москвичка, окончила режиссерский факультет ВГИКа, сняла несколько художественных фильмов. Лауреат премии имени Аполлона Григорьева. Постоянный автор “Нового мира”.
Я сама видела, — говорила на церковных ступеньках и как бы никому прихожанка в белой косынке, держа за руку девочку-подростка, так же повязанную, — этот нарочно лез на солдатиков. Что им надо, демократам? И так есть нечего!
Впалые щеки горели румянцем, а подглазья были темны, но и у дочки румянец пятнами и такие же подглазья: верно, обе переболели накинувшимся на город, три раза возвращающимся с лихорадкою и ознобом вирусом А. Был четверг перед Вербным, в зимнем воздухе жалко дрожала весна и пахло ржавчиною оттаявших сугробов, а всего в километре громоздилась драма: и сюда, в захолустную тишину сумерек, вползало напряжение со сцены — с площадей, заполненных техникой и людьми, — в кулисы, где мирно накрапывал дождь.
Все может быть сегодня, подумала другая женщина, вглядываясь в измученное лицо той, и перекрестилась с поклоном на храм, а когда выпрямилась, увидала тощего монаха, бегущего к церкви; два узла были перекинуты через плечо, а пластиковую сумку он тащил в левой руке, скоро и явно прихрамывая; посохом самодельным, зажатым в правой, себе помогал.