Читая о Дантовом мировидении, я вспомнил тот примечательный факт, что год своего вид е ния, 1300-й от Р. Х., Данте полагал срединным в человеческой истории от сотворения Адама до Страшного суда (стал бы он так относиться к “фантазии”?). И если поверить поэту, предположить, что человечеству предстоит еще несколько тысяч лет земного бытия, то можно надеяться, что и в агрессивно утверждающемся постмодернистском и постисторическом симулятивном мире сохранятся очаги подлинности, сохранится и основанная Данте традиция новоевропейской поэзии. Ведь его произведения благополучно пережили эпохи и отрицания, и восторженного непонимания, чтобы найти в трагическом XX веке конгениальных читателей, — например, автора этой книги, — и литературных последователей, среди которых, конечно, и хорошо нам известные имена русской литературы серебряного века.
Томас Элиот. Избранное. Религия, культура, литература. Т. I — II. [Перевод с английского. Под редакцией А. Н. Дорошевича; составление, послесловие и комментарии Т. Н. Красавченко]. М., “Российская политическая энциклопедия” (РОССПЭН), 2004, 752 стр. (“Книга света”).
Это уже второе собрание эссеистики Элиота на русском языке (предыдущее издание — Т.-С. Элиот, “Назначение поэзии. Статьи о литературе”, Киев, 1996), причем оно практически не повторяет предыдущее и помимо статей о литературе содержит и социологические, и культурологические работы.
“Ответ” Элиота на приведенное выше сомнение Ауэрбаха в возможности постижения “Божественной комедии” находим в изданном в том же 1929 году эссе “Данте”: “Вас совершенно не призывают верить в то, во что веровал Данте, поскольку ваша вера не прибавит вам ни на грош понимания и постижения, однако вас призывают ко все большему и большему пониманию его веры. Если вы способны воспринимать поэзию именно как поэзию, вы „поверите” в Дантову теологию абсолютно так же, как вы поверите в физическую реальность его путешествия…” При этом под воздействием таланта автора (той “убеждающей” силы, о которой говорил и Ауэрбах) читатель может прийти к пониманию того, что автор “ сам верит во все, им сказанное”. Если Ауэрбах, утверждая внутреннюю целостность поэмы Данте, на мой взгляд, на самом деле разрушает ее извне своей идеей реализма, то Элиот, выдвигая на первый план ту же целостность, пытается настроить современного читателя на приятие мистического опыта Данте: “В те времена люди еще имели видения. Это было для них навыком души <…> видения (теперь они являются лишь больным и неграмотным) были и глубже, и ярче, и целомудреннее снов”. Для самого Элиота вопрос об искренности Данте-человека решается однозначно: “Едва ли можно представить себе, что даже такой великий поэт, как Данте, мог сочинить „Комедию”, обладая одним лишь пониманием, но не верой”, и интересует его как раз то, что не важно для Ауэрбаха. Подобно тому как сам Данте в “ Рае” постепенно приучает глаз читателя к восприятию тонких градаций света, Элиот в своем эссе ведет скептически настроенного читателя XX века к пониманию поэзии в трудных философских пассажах “Чистилища” и “Рая”.