Макаров (как и соавторы следующей книги на “полке”) принадлежит к поэтической генерации, которую на сегодняшний момент называют поколением сорокалетних, хотя мне такое подразделение по возрастам не кажется убедительным. Для каждого литературного поколения важно время его формирования, при этом возраст собратьев по перу может быть самый разный (исторические примеры хорошо известны). Особенность поколения перестройки — это естественное ощущение себя восприемником большого отрезка поэтической традиции. Для начинавших тогда непосредственными предшественниками единовременно оказались и всех видов отечественный андеграунд от авангардистов до диссидентов-традиционалистов, и серебряный век, и русское зарубежье, и разнообразные модернистские иностранные течения — все ранее запретное и в обычном быту почти ненаходимое. Отсюда был один шаг до восприятия и всей остальной традиции как “живой целостности” и “движущейся панорамы”, из которой каждый выбирал себе то, что ему больше по вкусу. Это уже потом, через несколько лет, все расставится по полочкам истории литературы и новым поколениям выпадет честь стать достойной сменой концептуализма и постмодернизма.
Среди наследуемых Макаровым “сокровищ” заметнее всего Державин (“Ода моей Фелице”) с его зримой вещностью, французские “прбоклятые”, особенно Бодлер с его эстетизацией безобразного (“Мне детство подарило счастье дымных свалок”), а в XX веке, конечно, Заболоцкий (“Самовар”), да не обошлось и без влияния старших братьев — “куртуазных маньеристов”, и не только.
Не все в книге мне кажется равноценным, особенно попытки эпатажа и те места, где влияния восприняты слишком уж прямолинейно. Но в лучших вещах разнородность элементов одновременного замеса дает живую алхимическую реакцию, красочную барочность. К примеру, такой осязаемый, перегнойный “Русский огород”, в котором сюрреалистически живописная метаморфоза возникает как вариация на мандельштамовское “все движется любовью” и реализация скрытой цитаты из Ходасевича “так вьется по земле червяк, рассечен тяжкою лопатой”.
Вот так и я, угрюмый сердцелов,
клубки ленивые увидев под лопатой,
вдруг вспомнил Илиаду, как бойцы,
сверкая опереньем медных тел,
сплелись
...............................................................................
и самый мощный — Гектор, в земле по пояс,
бронзовый отлив на мускулистых членах обнажая
под яркими доспехами Патрокла,
врагов разит,
свиваясь в рукопашный,
и гибнет, Ахиллесом побежденный,
под обоюдоострой медью…
как толстый червь, разрезанный лопатой
на русском огороде в эту пору.
Елена Лапшина, Ольга Иванова. Вымани Ангела. Сборник стихотворений. М. — СПб., “Летний сад”, 2005, 100 стр.
Две Беатриче в поисках Данте и в видениях ангелов. Ольга Иванова: “…мне застит эти дни / видение одно: / над ангельской скулой / волнующийся локон…” Елена Лапшина: “Тайна твоя в имени. / Верую presto, страстно! / Вымани, вымани, вымани / ангела из подпространства”. Книга строится как диалог двух поэтесс. Темы перекликающихся реплик (помимо многочисленных ангелов): разлука, одиночество, боль, отречение от земного ради высшего. Сначала Иванова слева, Лапшина справа, где-то посередине книги они меняются местами, а на последнем развороте меняются и стихами: ивановское подписано Лапшиной и наоборот (возможно, из-за ошибки набора). Впрочем, не заметить путаницу нельзя, столь они разные.
У Ольги Ивановой это уже шестая книга, она давно сложившийся автор с интенсивной узнаваемой интонацией (не без цветаевского надрыва), оглашающей, правда, не мировые пространства, а скорее глухие интерьеры московской кухни. Многие ее ранние стихи дышат, как затянутая истерика (все пилит и пилит) или семейный скандал (когда на высокой ноте, а когда как сдавленное мычание), где после краткого вздоха выстреливает следующая порция слов, которые лирическая героиня (речь именно о “сказовом” языковом персонаже) имеет предъявить не очень-то ласковому миру-мужу. Другое ее обличье — покаянное (“…как силки, словеса плела, / не смежая бессонных век… / Тяжела я тебе была. / Ты прости меня, человек ”). За “скандалом” и выплеском чувств (а то и одновременно с ними) — столь же страстная молитва, или причитание, опять же с любимой перечислительной интонацией. Отсюда наметился переход к религиозной лирике (очень ярки стихи с молитвословным началом), в которой снизилось давление авторского стиля и проступили лаконичные классические формы. В новой книге представлена в основном именно такая “классицистическая” Иванова, впрочем сохранившая энергию отчаяния: “ Вначале было Слово . Означало — / тупую боль, которую качало, / как колыбель над бездною былого... / Мне имя — Боль. / И более — ни слова”.