Захар Мухин. Беседа с Андреем Кураевым. — “Топос”, 2005, 27 мая <http://www.topos.ru>.
Говорит диакон Андрей Кураев: “Как национальную беду я расцениваю то, что в самой нашей массовой церковной проповеди, психологии нет вкуса к жизни. Постоянно проповедь конца, ужаса, поражения, бегства. Нет призыва активного вхождения в современную жизнь и преобразования ее. <…> В Православии достаточно силы, чтобы дерзить современности, чтобы отстаивать древнюю, средневековую систему ценностей. Но при этом в Православии достаточно любви, чтобы видеть доброе и в мире современных людей. И когда я защищаю „Гарри Поттера” или Интернет, „Матрицу” или рок-музыку, я это делаю не ради Голливуда, а ради России 21 века. Своими статьями и книгами о современной молодежной культуре я просто ставлю ряд простых вопросов: а можно ли быть православным христианином сегодня? Тождественны ли понятия православие и средневековье? Можно ли быть православным в мире современной культуры, не эмигрируя в былые века? Должна ли граница между миром культуры церковной и культурой светской превращаться в сплошную линию фронта? На эти вопросы я отвечаю: да, нет, да, нет”.
“Когда я увидел впервые Путина за богослужением, меня поразило, насколько он точно исполняет все церковные правила. Рядом стоящие батюшки привычно обмахиваются крестным знамением, так что и на крест не очень похоже. А Владимир Владимирович четко, по уставу. У меня сразу возник вопрос, что это такое — глубокая церковность или хорошая оперативная вменяемость агента? Однако я знаю нескольких политиков высокого уровня, у которых это очень искренне и серьезно. Иногда даже с некоторыми такими неофитскими перегибами”.
“Мы еще не всё вспомнили, чтобы о чем-то забывать”. Вопросы задавала Любовь Цуканова. — “Новое время”, 2005, № 19, 8 мая.
Говорит петербургский историк Кирилл Александров: “Я бы сказал, что почти вся история Второй мировой войны в значительной степени представляет собой „белое пятно”. Хотя можно выделить приоритетный круг острых тем. Одна из них — реальная оценка действий партизан. В советской историографии утверждалось, что партизаны „уничтожили около 1 млн. немецко-фашистских захватчиков”. Однако коллеги из ФРГ называют гораздо более скромные цифры убитых и пропавших без вести немецких военнослужащих в результате партизанской активности: от 35 до 45 тыс. человек. Мало кто знает о жестокости партизан, порой доходившей до садизма. В Бахметьевском архиве Колумбийского университета я нашел записи майора вермахта И. К. Соломоновского — участника Белого движения и Георгиевского кавалера, белоэмигранта, служившего в 1942 — 1943 гг. в русском добровольческом полку „Центр” под Бобруйском. Соломоновский описывал, как в деревне Ольховичи под Глуском партизаны заживо распилили на лесопилке двух пленных немецких связистов 18 — 19 лет. Оставшихся 8 пленных вовремя спасли (спасли немцы? — А. В. ), но те от пережитого абсолютно поседели и лишились дара речи. Практически не исследуется вопрос о том, в какой степени партизаны и оперативные группы органов госбезопасности, заброшенные в тыл противника, провоцировали немцев на карательные акции против гражданского населения. Кстати, и воевали-то „народные мстители” далеко не только против оккупантов. Например, по официальным данным, сотрудники Ленинградского УНКВД — УНКГБ на оккупированной территории „расстреляли 1160 предателей и изменников родины”, но что за люди скрываются за этой безличной строкой?”
Ксения Мяло. Портрет России на фоне Украины. — “Наш современник”, 2005, № 5.
“Отсылая к образцам русской классики, можно сказать, что Украина всегда заключала в себе и „Остапа” (условно говоря, восточный вектор), и „Андрия” (вектор западный)…”
Анатолий Найман. “Не так”. — “Московские новости”, 2005, № 19, 20 мая <http://www.mn.ru>.
“То, что он [Бродский] бросил школу после седьмого класса и дальше образовывал себя вне систем, по-своему поработало на его уникальность, закрепило его неповторимость, отдельность от других. С пятнадцати лет он стал усваивать знание свободно, сам выбирал (разумеется, через кого-то из тех, с кем разговаривал, через прочитанную книгу, которая ссылалась на другую), сам решал, когда сказать „а, понятно”. Это могло привести, и зачастую приводило, к тому, что мысль и интуиция опережали знание, его мысль и интуиция — предлагаемое ему знание, он произносил „а, понятно” на середине страницы, тогда как главное, иногда опровергающее, заключалось в ее конце. И Византия не такая, как он ее проглотил, а потом переварил в своем эссе, и Рим не сходится с фактическим, и стоицизм не выводится из поздних стоиков вроде Марка Аврелия, и даже английские метафизики не вполне такие, и даже его возлюбленный Джон Донн. Но как воспетый им пернатый хищник, он знал, куда смотреть, чтобы найти добычу, и, в отличие от крыловского петуха, знал, что делать с выклевыванным из кучи жемчужным зерном, а выклевывал его почти всегда”.