См. также: “Рискуя вызвать возмущение и жесткий отпор со стороны молодых читателей, неприятие политкорректной части аудитории и несогласие многих единомышленников с резкостью формулировки, скажу прямо: молодежь — точнее, значительная ее часть — представляет сейчас реальную угрозу для существующего общества. Думаю, что такой ситуации не было в России с предреволюционных времен начала прошлого века”, — пишет Александр Кабаков (“Идущие против” — “РИА Новости”, 2006, 7 апреля <http://www.rian.ru> ).
Александр Гаврилов. Картина маслом. Материалы к истории русской литературы ХХI века. — “Книжное обозрение”, 2006, № 17 <http://www.knigoboz.ru>.
“<…> я как честный зайчик прочитал роман Максима Кантора [„Учебник рисования”], хотя, видит Бог, ума не приложу, зачем я это сделал. Это большой, мастеровитый, местами неплохо выдуманный, очень старомодный роман, все достоинства которого полностью искупаются его недостатками. Недостаток первый состоит в том, что это роман ревизионистский. Кантору хотелось бы расквитаться со своими мечтами и прельстительными фантазиями начала 90-х, хотелось бы расквитаться с авангардом 20-х, с друзьями 70-х, — с жизнью своей сквитаться за то, что он ее прожил. Не за то даже, как он это сделал, а за то именно, что сделал, прожил, перевел в совершенный вид. Этот недостаток делает роман решительно непонятным никому, кто не был бы так или иначе вовлечен в ту же проблематику, что и автор”.
См. также: “Я хотел написать новый „Капитал”. Маркс, чтобы понять устройство общества, взял экономику, а я решил, что использую искусство. Только мотором исследования будет не прибавочная стоимость, не товарный фетишизм, а художественный авангард, эстетика, красота. <…> И как в „Капитале” Маркса, появилась наукообразная часть: то есть трактат про то, как все устроено в искусстве. Затем появилась необходимость сказать, зачем это так устроилось, какими такими махинациями. Отсюда произошла авантюрная часть романа”, — говорит художник и писатель Максим Кантор в беседе с Ольгой Тимофеевой (“„Капитал” Макса” — “Московские новости”, 2006, № 11, 31 марта <http://www.mn.ru> ).
См. также: “Я люблю те же книги, что любил в детстве: „Сирано де Бержерака”, „Трех мушкетеров”, баллады о Робин Гуде, Хемингуэя, Шекспира. Выше всех русских писателей ставлю Толстого. К той же дорогой мне традиции отношу Солженицына, его великий „Архипелаг”. Часто читаю Данте. У Платона особенно люблю „Государство” и диалог „Горгий”. Считаю великой литературой письма Ван Гога. Очень ценю Вийона, Маяковского, Бёрнса. Часто читаю их про себя. Впрочем, часто про себя читаю и страницы прозы, потому что с детства запоминал прозу страницами. Вообще написанная строка не живет, если не проговорена про себя. Все эти авторы и представляют для меня традицию — традицию гуманизма. Мне всегда хотелось жить так, чтобы быть достойным героев их книг. Представляете, я бы встретил Сирано или Роберта Джордана и не смог бы смотреть им в глаза, оттого что струсил, принял нечестные правила за норму, не встал на защиту слабого. Я никогда не стеснялся пафоса. Скорее стеснялся себя, если мне приходилось пафос прятать. Если же говорить о структуре „Учебника рисования”, то я думал, разумеется, о „Войне и мире”, а еще о „Капитале” и о диалогах Платона”, — говорит Максим Кантор в беседе с Яном Шенкманом (“Влюбленный хорек и демон истории” — “НГ Ex libris”, 2006, № 12, 13 апреля <http://exlibris.ng.ru> ).
См. также: “Я читал его [„Учебник рисования”], как читают в юности, когда каждая следующая страница врезается в память и открывает тебе, как устроен мир. <…> Главное то, что просто написан еще один великий русский роман, хотя казалось, что после „Мастера и Маргариты” и „Доктора Живаго” этого уже никогда больше не будет. Мы очень постарались, чтобы писатель больше не брал на себя право объяснять мир и судить о нем, но оказалось, что этих стараний недостаточно: эта форма суждения о мире возродилась. Великий русский роман превращает время, которое он описывает, в законченную эпоху. Это случилось. Время с 1985-го по 2005-й закончилось”, — пишет Григорий Ревзин (“Великий русский роман” — “Коммерсантъ”, 2006, № 51, 24 марта).
См. также: “<…> эта книга обозначила „настоящий, не календарный” конец двадцатого века и подписала ему приговор. <…> Титаническим, чрезмерным выглядит сам ее томас-манновский объем — почти полторы тысячи страниц большого формата. Четыре года копаться в среде столь вязкой и ароматной, как российская художественная и научная интеллигенция девяностых годов, — занятие по меньшей мере странное: все ведь, в общем, было понятно. Но Кантору эта среда интересна лишь как частный случай общеевропейского, а то и всемирного предательства”, — пишет Дмитрий Быков (“Двадцатый век кончился. Максим Кантор сбросил его с корабля современности” — “Московские новости”, 2006, № 11, 31 марта <http://www.mn.ru> ).