Любанев был странным, не совсем обычным тренером, вроде какого-нибудь индийского гуру. Ушел он из большого спорта рано, по каким-то своим, принципиальным соображениям, ходили слухи, что не сложилось со спортивным начальством. Говорил он тихо, голос почти никогда не повышал. Даже когда сердился или был недоволен. Порой переходил
на шепот, так что приходилось напрягать слух и начинало казаться, что это твой собственный голос, тем более когда в голове все еще плывет после спарринга. Еще он любил изъясняться метафорами или притчами.
Когда рубишь дрова, говорил он, цепко глядя прямо тебе в глаза, то нужно ставить чурбаки на колоду и заносить над головой топор. Но чурбаки следует расщеплять вдоль волокон, при этом топор должен падать под собственным весом. Если расщеплять чурбаки против волокон, то только зря растратишь силы. Если будешь бить по чурбаку с усилием, то тоже ничего путного не выйдет. И если будешь думать, как ловчей ударить, то запутаешься в собственных мыслях. Рубя дрова, ты должен действовать и бездействовать одновременно.
А еще он часто повторял совсем загадочное: только не бейте, ни в коем случае не бейте!
В боксе — и не бить? Как это?
А вот так — как хочешь, так и понимай.
Еще он советовал перед поединком непременно помолиться. Просто помолиться.
Опять же — как?
А как можешь, так и помолись. Как умеешь. Лучше всего своими словами. И противника, наставлял, не надо воспринимать как врага. Бокс — это спорт, игра, ловкость, ум, интуиция, воля, но не насилие, не ненависть, не злость. И проигрывать нужно уметь, потому что проигрыш — вовсе не значит поражение. Все зависит от отношения, от того, с какой точки зрения взглянуть.
Ко всему прочему он не любил злых, а таких в секцию тоже приходило немало. Перекрученных по жизни, с тараканами, всяких. К своей злости они хотели еще и боксерской оснастки. Относился Любанев к ним настороженно, постоянно окорачивал, на практике демонстрируя вред злости, которая делает человека только более уязвимым. Маклаков же злым не был, хотя и добрым назвать его было трудно. Замкнутый, сдержанный, молчаливый. Задвинутый на боксе. Или на какой-то своей тайной цели: будто что-то хотел доказать.
Да, Маклаков уехал. Любанев наверняка переживал, но вынужден был смириться. В конце концов, Маклаков не был единственным, были и другие, и он продолжал заниматься с ними, вдохновляясь мыслью, что готовит спортивную смену страны, кует ее лучшие кадры. Его даже наградили каким-то дипломом, оценив вклад в развитие отечественного спорта. Но Маклаков точно был его высшим достижением, его гордостью. Портрет питомца, вырезанный из какого-то глянцевого журнала, украшал стену в его квартире: тот на ринге, в перчатках, левая рука чуть прикрывает подбородок, а роковая правая отведена назад, ее он пускал по-настоящему в ход только тогда, когда был уверен, что после этого противник окажется либо сразу на полу, либо в состоянии грогги. И серые глаза, чуть прищуренные, — спокойные, прицельные, решительные… Была также и фотография, где они вместе в парке (Любанев любил проводить занятия на свежем воздухе), оба в спортивных костюмах, серьезные…
Любая гениальность — загадка, тайна. Нет, Маклаков не производил впечатление какого-то суператлета: ну да, коренастый, мощные, как у всякого боксера, шея, плечи, руки… Видали, однако, и помощнее. Движения вкрадчивые, вроде даже не очень быстрые, хотя когда нужно — и молниеносные. Непонятно, чем он брал, — разве что какой-то фантастической интуицией и не менее фантастической реакцией. Он заманивал противника, внушал ему иллюзию быстрой победы, легкости, он дразнил его, гипнотизируя не силой, а именно если не слабостью, то уж точно уязвимостью. Даже прекрасно зная о его многочисленных победах, соперник не мог устоять перед этой иллюзией, поддавался навязываемой ему Маклаковым тактике и… оказывался на полу. А подняться после решающего удара Маклакова редко кому удавалось. Кто испытал его на себе, делились: будто бетонная плита на тебя рухнула.
Вот тебе и “не бей”!
Вероятно, все дело было в той концентрации, на какую был способен именно Маклаков. На ринг он выходил всегда предельно собранный, без всякой помпы и театральности, но и это не отгадка — так выглядят в начале поединка многие. Знал ли Любанев разгадку? Сомнительно. Знал ли ее сам Маклаков? На это мог бы ответить только он сам.
Интервью Маклаков давать не любил, хотя чем выше он поднимался по лестнице успеха, тем чаще досаждали ему журналисты. Он и в обычной-то жизни не был слишком разговорчив, а тут к нему приставали с такими вопросами, на которые и философ бы затруднился с ответом. В чем вы видите смысл жизни? Что главное в боксе и вообще в спорте? Не задумывался