А в городе этом лето и, вероятно, жара, из-за чего глина ссохлась и начала трескаться: она сама по себе смертна и со временем готова рассыпаться в прах, в пыль, да только, видно, не успеет: черная и жирная магма истоков поглотит этот тлен еще до скончания века.
А ведь там же люди, там же любят и ждут, рожают и творят, там музеи и булочные, оперный театр с курительными комнатами, холодными туалетами, темными ложами и таинственным закулисьем; там же родильный дом и кладбище, которого, правда, не видно, ибо сонные и пустые окраина да предместья никогда не попадают на карту, особенно если это карта-макет или же, тем более, карта-схема… то есть любой сюжет, так или иначе связанный с жизнью или смертью или же с кем угодно, и с чем угодно, и как угодно, почти Малевич с его «Черным квадратом», экономно вместившим все жизни, все жизни и уничтожившим.
Я жил тогда в Чердачинске, в глухой провинции без моря, и был влюблен, и писал свой первый роман «Семейство пасленовых», и попал на эту выставку с персонажами этой книги, стырив на память пару домиков размером со спичечный коробок; они до сих пор передо мной; они до сих не рассыпались, хотя один, тот, что с аркой сталинского ампира, упал и разломился, пришлось склеивать. Но он еще жив, курилка, спасенный от затопления, а что же стало с другими?
Даже страшно подумать.
«Предпоследний день Помпеи» (1997)
Время года — осень
Вид искусства — скульптура
Скульптор — Бранкузи
Скульптура — «Лицо музы» Бранкузи
Фрукт — яблоко
Поэт — Пушкин
Напиток — пунш
Книга — «Улисс» или же «Между собакой и волком»
Место — Летний сад, парк в Павловске
Стихотворение — «Я не увижу знаменитой Федры…»
А потом я переселился в Москву, и первым моим столичным адресом оказался, спасибо Глебу, Сивцев Вражек: старая, облупившаяся, конструктивистская развалина с колоннами и разномастными фасадами, выходящими на разные улицы. Там еще вокруг скульптуры стояли. Но не Бранкузи, которого я тогда любил и сейчас люблю, но Бурганова, которого, кажется, никто не любит, но тут, в Москве, так принято.
И я там жил, мед-пиво пил, пока не переехал поближе к службе — на улицу Шухова, что на Шаболовке, возле знаменитой конструктивистской башни. Там я тоже был счастлив, но еще меньше, чем в глухой провинции, хотя и горше, ибо новый город все равно незнаком, пока толком не обжит, а на это уходят годы.
Демонической личностью романтического характера, укутанный в плащ, я часто гулял под листопадом и дождем по переулкам старого Арбата, который уже тогда издыхал, конечно, но был ведь еще жив, таинственен, как любая чужая жизнь, и даже томен. А еще я ходил смотреть старые фильмы в «Музей кино» и на камерные концерты в Малый зал Консерватории, поскольку ни то и ни другое раньше мне доступно не было.
Уже и темнело рано, и город сжимался до состояния пули, летящей в центр смолистой, наваристой ночи, а я все гулял и рассматривал подробности, которые множились, несмотря на черничную мглу, перетекали, как проза иной раз перетекает в стихи (ну или наоборот).
«Предпоследний день Помпеи», сотворенный Александром Бродским в 1997 году, гостил на многочисленных выставках, и если вы более-менее следили за ситуацией в изобразительном искусстве и посещали вернисажи, вы не могли разминуться с этой накренившейся, завалившейся руиной, сползающей на стол, подобно тому как с плеча спадает, окаменевая, ложноклассическая шаль.
Все из той же шершавой, необожженной глины Бродский слепил здание, словно бы уходящее под невидимую воду. По периметру козырька, как и положено имперской развалине, руину украшают остатки условных скульптур, скрученных в узлы и совсем даже не условных ваз, разумеется, облупившихся и готовых свалиться вниз.
Здание это — с многочисленными рядами окон, через которые на просвет видны тоненькие решетки остова, из-за чего прямоугольные провалы эти кажутся зарешеченными и почему-то беззубыми, ибо понятно же, что здание раньше было восьмиэтажным. Ныне оно сохранило заданную проектом этажность лишь на одном конце своего изношенного тела, другой, утопая под углом приблизительно 45 градусов или же стираясь, подобно подошвам, оказывается пятиэтажным. Хотя на самом деле стерлось уже больше половины, так как первый этаж у громады был большим и вполне тянул если не на два полноценных этажа, то уж на полтора-то точно. Когда-то.