“Русофобия, в сущности, лишь одно из проявлений экзистенциального мироощущения Марины Палей. <...> „Марина Палей — мизантроп”, — утверждают критики. Автор „Ланча” с этим как будто соглашается. А вот и нет! Вся ее мизантропия направлена на лишенные души „куски мяса”, на „рабов Гастера”, на „обезьяноподобных гуманоидов”. Человек — это не „двуногое без перьев”, а бессмертная душа. Только эта „душа живая” одухотворяет и преображает мертвый мир”.
См. также: Сергей Беляков, “Царь-пушка Татьяна Толстая” — “Частный корреспондент”, 2009, 14 мая.
Михаил Бойко. Ампутация хвоста. Лев Данилкин попытался обозреть всю русскую литературу минувшего года. — “НГ Ex libris”, 2009, № 18, 21 мая.
“Писатели, которых с таким восторгом перечисляет Данилкин, с точки зрения ценителя авангарда, неотличимы друг от друга. Между Архангельским, Бояшовым, Быковым, Бушковым, Волосом, Кантором, Липскеровым, Маканиным, Минаевым, Прилепиным, Робски, Садулаевым иже с ними на глубинном уровне нет ни малейшей разницы. И дело не только в форме, но и в содержании. Все эти авторы обыгрывают один и тот же, если воспользоваться термином Лиотара, метанарратив. Примитивный, занудный, приевшийся”.
Борис Борисов. Цена мира: пора брать за это наличными. — “Русский Обозреватель”, 2009, 15 мая <http://www.rus-obr.ru>.
“Все остальные народы могут вполне себе мирно процветать, но это — задачи их внешней политики, а вовсе не нашей, и не является нашей целью даже косвенно. Если для мира и процветания нашего народа требуется, чтобы другие народы убивали друг друга в братоубийственной войне, — мы как минимум не намерены этому препятствовать”.
“„Мир”, „безопасность”, „региональная стабильность”, „предсказуемость международных отношений” — по умолчанию воспринимаются нами как позитивные ценности , хотя давно уже стали вполне коммерческим продуктом, активно торгуемым на международных площадках, — просто мы не умеем ими торговать , по старинке предоставляем эти ценности партнеру без оплаты, а иногда — надеясь на некую „благодарность”, ответные жесты, „взаимность” и прочие глупости”.
“Участие в судьбе „мира и процветания” иных народов, в общем, имеет смысл только в рамках длинных инвестиционных расчетов . Мы не можем требовать от внешней политики, чтобы она стала „ чиста конкретной ”, — это будет чересчур, но она обязана стать хотя бы просто конкретной”.
Михаил Бударагин. Пустые разговоры о ветре перемен. — “Русский Обозреватель”, 2009, 5 мая <http://www.rus-obr.ru>.
“Все-таки как же удивительно перечитывать воспоминания Юрия Карякина. <...> Карякин — это такой филолог, очень хороший исследователь Достоевского. Был в конце 80-х каким-то там депутатом верховного совета или еще чего-то в этом роде, совершенно не важно на самом деле, как эта тусовка называлась. Не важно потому, что читаешь его, читаешь, о борьбе ихней идеологической за гласность, о спорах про Сталина, о воздухах свободы и постоянно ловишь себя на мысли — а вот ровно в ту же минуту, когда они это все обсуждали, что было с Уралмашем, с ВАЗом, с Магнитогорским комбинатом? Кто там был? Что за люди? Кто владел? Директор? Государство? Начинающая формироваться местная ОПГ? Как, кому и за какие деньги осуществлялись поставки в 1991-м? Кто и как оплачивал сырье? Как вообще это работало и, главное, на кого? Через какие счета шли платежи? Кто их контролировал в 1992-м, например? Какая была законодательная база у этих финансовых операций? Нет ответа. Только разговоры о ветре перемен”.
Михаил Бударагин. Между первым и вторым. — “Взгляд”, 2009, 28 мая <http://www.vz.ru>.
“„Антихрист” аморален ровно настолько, насколько вообще может быть аморальным художественное произведение. И дело даже не в том, что фильм изобилует сценами насилия, местами неприемлемыми для ленты, которую вынуждены смотреть живые люди, многим из которых бывает от ужасов тошно. Насилие для фон Триера — лишь художественный прием, необходимый только для того, чтобы рассказать о том, о чем в современном западном мире говорить не принято”.
“Оказывается, зло — это не просто преступление человека, который сам по себе добр, но допустил ошибку. Зло — это и есть человек, которому лишь на короткие мгновения удается спрятаться от самого себя. Но мир, говорит фон Триер, очень тонок. Пиноккио протыкает носом нарисованный очаг, любовно вытканная ткань повседневного бытования рвется по швам. За этой тканью мир предстает таким, каким видели его средневековые подвижники. Он омерзителен, жесток и грязен. Свет добывается здесь годами упорного труда, часами непрерывных молитв, веками стремления к совершенству. Как только человек случайно забывает или от горя не может вспомнить об этом, он возвращается к „точке отсчета”, к своей естественной греховности”.