“Содержание симбиоза было следующим: империя питалась соками русского народа, существуя и развиваясь эксплуатацией русской жизненной силы. Русские же, ощущая (не осознавая!) эксплуататорский характер этого отношения и враждебность империи русскому народу, не могли не сотрудничать с ней, ибо империя формировала общую рамку русской жизни, обеспечивала относительную безопасность и сносные (по скромным отечественным меркам) условия существования народа. Каким бы безжалостным ни было государство в отношении собственного народа, оно оставалось единственным институтом, способным мобилизовать народные усилия для сохранения национальной независимости и развития страны. <...> В свете такого понимания логики отечественной истории русский национализм оказывается своеобразной рефлексией фундаментального противоречия между русским народом и имперским государством”.
“Говоря без обиняков, русское неравноправие составляло фундаментальную предпосылку существования и развития континентальной политики в имперско-царской и советско-коммунистической исторических формах. <...> В 1989 — 1991 гг. русские пытались сочетать несочетаемое: сохранить Советский Союз и добиться равноправия (всего лишь равноправия, а не преимуществ!) России и русских с другими союзными республиками и „советскими нациями”. Знаменитый референдум 17 марта 1991 г. наглядно отразил эту двойственность массового сознания: тогда большинство населения РСФСР проголосовало одновременно за сохранение союзного государства и введение поста президента России (последний пункт выражал массовое стремление к равноправию своей республики)”.
В поисках самого себя. Беседа с Григорием Соломоновичем Померанцем о его жизни. Часть 1. Беседовала Любовь Борусяк. — “ПОЛИТ.РУ”, 2009, 6 мая <http://www.polit.ru>.
Говорит Григорий Померанц: “Итак, мне было 16 — 17 лет, и я уже многое соображал. Для меня стал потрясением учебник тригонометрии. Если вы помните, тангенсоида ныряет в бесконечность, а потом как-то из нее выбирается. И я поразился — как же это пережить экзистенциально? Не как абстракцию, а если представить, что это линия жизни, и ты сиганул, как с вышки, в бесконечность, а потом как-то из нее выныриваешь. А если ты в ней потонешь? И я еще вспомнил о том, что единица, деленная на бесконечность, как любое другое число, дает ноль. И что Земля — это песчинка в бездне. И что тогда значит все то, что мы делаем? Я страдал несколько дней, а потом решил отложить это до тех пор, пока не поумнею. И потом к этому вернулся, в 20 лет”.
Вторая часть беседы: “ПОЛИТ.РУ”, 2009, 13 мая; третья часть — 20 мая.
Дмитий Володихин. Иванов вернул кирпич. — “Новые хроники”, 2009, 7 мая < http://novchronic.ru >.
“Алексей Иванов — очень уязвимый писатель, поскольку вводит в современную русскую литературу новую онтологию. <...> Прав Дмитрий Быков, указавший, что у „Золота бунта” нет ничего общего с реализмом традиционным. Роман строится на реализме религиозного сознания, с некоторой натяжкой — на христианском реализме, где бес материальнее кирпича или гвоздя. В чем состоит онтология Алексея Иванова? Он рассматривает бытие как подобие бутерброда: хлеб очевидной, ухослушной и пальцетрогательной реальности, которая „…копируется, фотографируется…”, а поверх ячменной (или пшеничной?) тверди размазана почти невесомая, маслянисто-солнечная плоть потустороннего мира, осененного крестом да клейменного шаманским петроглифом. Одно без другого не существует, зато их единство существует совершенно точно, безо всякой постмодернистской приставки „как бы”. Алексей Иванов не прячет мистику, а концентрирует ее: да, это исторические романы; да, сверхъестественное входило в плоть действительности, как яйца в тесто для блинов, естественно и неразделимо; да, таков был дух Пермской земли и берегов Чусовой, убери колдовство и знания аборигенов о темной стороне реальности, и выйдет ложь”.
Выскальзывание из-под власти слова. Владимир Мартынов о противостоянии иконоцентричности и литературоцентричности. Беседу вел Алексей Нилогов. — “НГ Ex libris”, 2009, № 17, 14 мая.
Говорит композитор Владимир Мартынов: “Когда речь заходит о конце времени композиторов или о конце времени русской литературы, то большинство людей чаще всего начинают представлять себе какие-то нелепые трагикомические картины наподобие того, что все композиторы и писатели вдруг умирают от какой-то загадочной болезни или у них отбирают бумагу и под страхом смерти запрещают писать. Однако практика показывает, что с наступлением конца времени композиторов и писателей становится гораздо больше. <...> Эта огромная людская масса, наэлектризованная собственными амбициями и подключенная к различным финансовым потокам, давно уже имеет право и возможности не слышать ничего такого, чего она не хочет слышать, но, может быть, в этом и заключается один из симптомов того, о чем я говорю. В конце концов, не все могут быть такими, как Дмитрий Пригов, который подкреплял свое рассуждение