Борис сидел, опрокинув рассеянный взгляд в потолок. Загипсованная нога вытянута далеко под столом. Отпущена погулять. Они как будто не вместе — Боря и его загипсованная нога.
Даже это его не остановило! Не говоря о Диане.
Подложил ему Борька свинью — не только с перелётом, главное — с этим визитом к Диане. Скверно вышло. За чужую дурь отдуваться пришлось.
Впустила его, а сама мешком стоит у двери. Он посреди комнаты, она в прихожей. Смотрит на него испуганно. Будто он, Виктор, явился отнять у неё что-то. Очень дорогое что-то, невосполнимое. Смотрит как дворянка на революционного матроса. И молчит. Забытый Борей пакет лежит на середине стола. Возле — та самая записка. Не удержался, записку прочитал. Молчат оба, не знают — что дальше. Подумалось вдруг — скомандует ей сейчас: “Раздевайся”, — она и разденется, как во сне. Наконец взял пакет, показал ей — этот? Диана спохватилась:
— Этот, этот. Забирай.
Помял пухлый пакет в руках, пошёл к выходу.
Спросила вдогонку:
— Что у него там?
Пожал плечами:
— Деньги за машину. И фотография какая-то. Детская. Вроде талисмана у него.
Усмехнулась:
— Детская… Хоть что-то ему дорого.
Виктор вернулся к столику с окрепшим желанием высказать брату всё, что о нём думает, детально. А ведь зарекался.
— Удивил, удивил, — хмуро бросил он Борису, садясь.
В ответ Борис лишь хмыкнул, виновато и комично одновременно, как шкодливый ребёнок, который пытается не столько извиниться, сколько рассмешить. В сочетании с массивной его фигурой и физиономией, сложенной рублеными, простовато состыкованными плоскостями, выглядело и в самом деле смешно. Если б не самолётная болезнь, Виктор, возможно, и рассмеялся бы, как часто бывало: “Да ну тебя, Боря!” Но не теперь.
— Давай, — протянул Борис руку. — Забудешь ещё, обратно увезёшь.
“Давай, — ворчливо подумал Виктор. — Всё бы тебе давай ”. Вынул из внутреннего кармана свёрток, отдал.
Переезжает. На Север. Ущипните меня!
Борис вскрыл пакет, пачку денег убрал во внутренний карман, потёртую рамку с чёрно-белой фотографией выложил на стол между стаканов.
Виктор не помнил этого снимка. Дошколёнок Боря — в трогательных сандалиях, в съехавшей на затылок панаме — взбирается по стремянке, вставленной в мощную извилину сосны. Толстенная, расшитая глубокими трещинами, кора. Хрупкое детское колено с тонкой корочкой ссадины. Боря тянется вверх: рукой — с опаской, взглядом — с жарким нетерпением.
— Где это ты? — напустив на себя безразличный вид, спросил Виктор.
— Во дворе у нас. Видишь, на заднем плане гаражи, мусорка? — Борис нежно рассматривал свою заветную фотографию. — Что за лестница, не помню. Чья-то. Валялась у гаража. За ветку воздушный шарик зацепился, я и полез. Как сейчас помню, заяц на нём… из “Ну, погоди!”. Отец заметил, успел щёлкнуть из окна.
— А шарик?
Боря улыбается. Приятен ему проявленный Виктором интерес.
— Ветром унесло… Я, само собой, расстроился… Зато снимок какой… Как школу окончил, с этой фотографией не расстаюсь. В общаге со мной жила…
Боря подмигнул щекастому мальчишке, азартному охотнику за воздушным шариком, завернул фотографию, опустил в боковой карман.
Такой вот у Борьки талисман. Кусочек детства — его отдельного детства, без брата Витюши, без массовки. Обычно младших Загоскиных фотографировали парой, плечом к плечу на подходящем фоне. “Обнимитесь, улыбнитесь, смотрите сюда”. Очень может быть, что эта фотография — единственная такая, одиночная.
— Ты объясни мне ещё раз, куда теперь-то собрался? — спросил Виктор. — Какой такой Петрозаводск?
Боря вскинул на Виктора быстрый внимательный взгляд, будто сверяя — можно ли ему об этом… Плечами повёл, будто разминаясь.
— Выбирал. Чтобы город более-менее крупный… Всё же я парень городской. Чтоб к Северному морю поближе. Но не слишком холодный.
— Ты сейчас о чём, а? Северное море... Тоже мне, Тур Хейердал...
Не реагируя на насмешку, Борис оживился, заговорил бойчее:
— Буду на Северное море ездить, сёмгу ловить. Вот так. Вить, ты сёмгу видел когда-нибудь?