9 сентября 1941.
Второй день смерть летит с того самого
золотого и чистого воздуха.
Вчера подожгли товарную станцию и склады им. А. Е. Бадаева
(это точно предательство: били с ясным прицелом,
по наводке пускавших в воздух сигналов
у самых складбов
ракетчиков).
Когда солнце зашло,
стали сбрасывать зажигалки. Леденящая красота:
огнецветное зарево, сахар, плывущий по улицам,
запах сгоревшей муки.
Говорят ещё: в зоосаду
укокошило разом слона и мартышек.
Слон, если верить рассказам, столетний
(что сомнительно):
значит, видел и Пушкина.
Если так — вот последняя связь
с тем блистательным миром,
тень которого нынче таится
под маскировкой.
Ибо ярости Индры
„уступают две половины вселенной,
и сама земля сотрясается от
буйства твоего,
о хозяин давильных камней”.
15 сентября.
Духота эти дни вперемежку с налётами.
Невозможность уснуть — хоть ложись себе в парке.
Мало проку от бомбо- и газообужищ: неглубоко их рыли.
А по паркам покуда не бьют — у немцев хороший наводчик.
Нынче облачно. В небе на западе —
пересверки огня (это наши зенитки в Кронштадте).
Там решительный бой и страшнейший налёт.
Отдаётся зарницами в окнах домов и трамваев
и экранным мерцанием воздуха.
В голове — наслоенья звучаний.
Странно, столько молчало — и нба тебе:
прорывается
в контрапункте беды
прежде изумленья и ужаса.
*
Вера звонила.
Это безумие:
она ещё в городе. Говорит, что Георгия,
хоть и не подлежит призыву,
по его же желанью
обрядили в балтфлотскую форму
(слава богу, не ополченскую —
там-то верная смерть в мясорубке),
что уже не сегодня завтра
на казарменном положении как переводчик
по радиоперехвату.
Ну а я-то тоже хорош:
стыдно, если причиной всему.
19 сентября.
Вспоротыми кишками
всплыли аэростаты.
Иногда кажется,
что город, в конвульсиях от ранений,
защищается, говоря врагу: „Ну приди же и сам захлебнись
тем, что ты создал, —
кровавым месивом”.
Холод, ветрено, пробегают серые облака.
Сколько раз нас бомбили — сосчитать невозможно.
Точно каждые два часа: в восемь, в десять, в двенадцать.
Самый страшный налёт был в четыре.
Прекратилось лишь за полночь.
Вдоль по Двадцать пятого октября
в лужах трупы
и сверху — давящее серое небо.
Марк, вернувшийся с передовой,
рассказывал,
что когда
перед ними жахнуло по полуторке
(в ней ехала киногруппа)
и увидел разломанные тела
с белой костью рёбер и ног, торчащей из мяса,
то испытал возбуждение.
Смерть, жратва, вожделение
слиты в нас,
я сказал бы, в оргийный восторг,
для которого прежние, стройные, милые звуки,
что связались в мозгу с многолетней работой
в милом Зубовском институте искусств,
ни к чему. Вот теперь наступает Искусство!
Шёл, глядя на трупы в лужах,
и, как Марк,
уже не стыдясь, испытал огромное возбуждение.
Звуки шли двумя мощными линиями,