Случалось, бил Мэбэт зверя в чужих таежных угодьях, где охотились Ивши и Пяки, брал добычу в тундре, в землях Яптиков, Вайнотов и Окотэтта. Когда же приходили к нему и корили за нарушение закона охоты, он отвечал с улыбкой, что зверь волен бежать куда ему вздумается и в том его, Мэбэта, вины нет. Это была улыбка силы, она заставляла людей стыдиться собственной слабости, и никто не решался поднять оружие.
Но случилось так, что однажды мужчины рода Ивши впятером вышли против Мэбэта. В своих угодьях они заметили кровь на снегу и бросились по следу, чтобы догнать и наказать вора. Когда догнали — увидели: Мэбэт тащит на легких нартах убитого оленя.
Ивши подняли луки и закричали ему:
— Отдавай оленя, он наш, на нашей земле ты его убил.
Мэбэт обернулся и сказал им:
— Давайте поделимся, родственники. Вы мне оставите добычу, я вам — жизнь.
— Какой ты нам родственник? На чужой земле как на своей промышляешь, — сказал кто-то из мужчин, но не дождался ответа.
Тогда один из Ившей, совсем юный, только начавший охотиться со старшими и оттого счастливый, полный глупой ребяческой гордости, крикнул:
— Он издевается над нами. Нас пятеро — он один. Чего вы стоите?
Мальчишка выстрелил первым, стараясь попасть прямо в лицо ненавистного вора. Но Мэбэт отмахнулся от смерти, как от слепня, — одним движением. Стрела ударилась о дерево и упала в сугроб. Полетевшую вслед он поймал и сломал, третья прошла мимо — видно, руки задрожали у стрелка. Двое Ившей, не успевших выстрелить, оцепенели с поднятым оружием.
Среди молчания тетива лиственного лука Мэбэта спела свою песнь — короткую и страшную. За время малое, как треск сучка, он выпустил три стрелы, и трое Ившей, вскрикнув от боли в простреленных ногах, повалились на снег.
— Может, все-таки поделимся? Вы мне оленя, я вам — жизнь, — повторил Мэбэт.
Ивши ничего не ответили.
Мэбэт взял постромки нарт и, обернувшись, сказал:
— Я так и думал, что вы согласитесь. Доброй охоты вам, родственники.
И прочь пошел, не оглядываясь.
Ту историю Ивши от других родов утаили: стыдно им было, что впятером не одолели одного. Однако прошло время — прошел и стыд. Скоро среди людей таежных и тундровых не было человека, не знавшего про Мэбэта, который ловит стрелы на лету и потому сам себе закон.
Так шла его жизнь, был он молод и рад себе. Даже боги не решались поднять свой гнев на столь счастливого человека. Все сходило ему с рук: бесплотные будто играли сами с собой, давая одному из смертных право не покоряться тому, чему покоряются все. Безоблачной участью Мэбэта забавлялись боги с людьми, и люди мучились, глядя на эту невиданную жизнь. От сомнений и зависти они прозвали человека рода Вэла любимцем божьим, и это прозвище он носил до конца дней. Но удивительнее всего было то, что Мэбэт чтил бесплотных не больше, чем смертных, — хотя и не поносил богов, как это часто бывает меж простыми людьми, когда их преследуют неудачи.
Временами являлся божий любимец на большие праздники, куда съезжалось множество родов. Девушки и молодые женщины прятались от него, боясь быть наказанными отцами и мужьями за бесстыдный взгляд, который помимо воли загорался на их лицах при виде Мэбэта. Ростом он на голову превосходил всякого, был строен, прямоног и длиннорук, волосом светел, имел большие ясные глаза и скулы узкие, почти незаметные.
Но говорили старухи, что вряд ли какая из женщин, потрясенных красотой человека рода Вэла, согласилась бы с легким сердцем войти в его чум, — настолько непохож был Мэбэт на тех мужчин, которые окружали женщин тайги, так же как их матерей и матерей их матерей. И если бы не помнили люди отца и мать Мэбэта, то, наверное, сочли бы его подкидышем неведомого народа. Когда-то, рассказывали старики, много чужих племен прошло сквозь тайгу, но те времена были так давно, что ни самих народов, ни имен их никто из ныне живущих не помнил.
Ходил слух, что мать Мэбэта обольстил кто-то из богов или духов, и чтобы муж не убил ее, когда откроется обман, бесплотные загнали его в болото и утопили. Случилось это, когда мать ходила беременной и жаловалась родне на невыносимо тяжелый живот. Мэбэт знал о россказнях и благосклонно их не оспаривал. Он мало думал об удаче и славе — они приходили к нему сами и потому ничего не стоили. Больше всего он любил думать о себе, со временем это стало одним из главных его удовольствий.