— Смотри, Таня... Упало все... как это... мокро...
Поставить рюмку и поднять вязанье она не могла, это было слишком сложной последовательностью движений...
Павел Алексеевич поднял вязанье, положил на кровать. Налил себе и Тане:
— За твое здоровье, мамочка.
Елена слегка водила рюмкой перед собой, Таня прислонила рюмку к ее рту, и она выпила. Они просидели вместе почти час, молча и улыбаясь. Пили медленно коньяк, ели пирожные. Потом вдруг Елена сказала совершенно внятно и определенно, как давно уже не говорила:
— Какой хороший вечер сегодня, Танечка. Как хорошо, что ты приехала домой. Пашенька, помнишь Карантинную улицу?
— Какую Карантинную? — удивился Павел Алексеевич.
Елена улыбнулась, как взрослые улыбаются несмышленым детям:
— В Сибири, ты помнишь? Ты нас оттуда в госпиталь забрал... Мы там хорошо жили. В госпитале.
— Так ведь мы и теперь неплохо живем, Леночка. — Он положил руку ей на голову, провел по щеке — она поймала его руку и поцеловала...
Вот ведь какие странности — не помнил Павел Алексеевич никакой Карантинной улицы. А Елена помнила. Что за прихоти памяти? Совместная двадцатилетняя жизнь, в которой один помнит одно, другой — другое... В какой же мере была она совместной, если воспоминания об одном и том же так различаются?
Вскоре приехал Гена Гольдберг. Рассказал то немногое, что узнал о вчерашнем происшествии. Брат поздно возвращался домой и избит был в своем парадном. Нашел его только ранним утром помешанный на оздоровительном беге сосед, который вышел в седьмом часу совершать свои спортивные подвиги. Сослуживцы Геннадия сказали, что несколько раз в течение последней недели ему звонили, угрожали.
— А тебе не звонили? — поинтересовалась Таня.
— А мне–то чего звонить, я–то в стороне от этого, — как будто оправдывался Гена.
Дело, по–видимому, было в том, что Виталий только что вернулся из Якутии, где собирал антропологические данные по северным народам. Его вызвали в первый отдел и предложили сдать все материалы по командировке на том основании, что тему его решили засекретить. Он отказался. В чем заключался секрет, давно уже знал весь мир: северные народы спивались и вымирали, численность якутов и других представителей сибирских народов сократилась за последние двадцать лет вчетверо. Все это входило логичнейшим образом в теорию Ильи Гольдберга о генетическом вырождении советского народа, но не согласовывалось с концепцией золоченого чуда на ВДНХ под названием фонтан “Дружба народов”.
Немного позже пришла Тома. Ее пригласили выпить вместе со всеми последнее, уже с донышка. Она с этой рюмки опьянела и стала громко смеяться. Вечер нарушился. Таня поцеловала мать, отца, надела китайское пальто и, вспомнив о Василисе, пошла, уже одетая, с ней проститься. Вошла в темную камору, щелкнула выключателем. Лампочка давно перегорела, но этого Василиса и не знала. Она повернула голову на щелчок:
— Таня?
Таня поцеловала Василису в темечко, покрытое черным платком:
— Скажи, чего тебе принести?
— Ничего не надо. Сама–то приходи, — неприветливо ответила Василиса.
— Я прихожу...
Таня вышла вместе с Геной на улицу. Он взялся ее провожать.
Тома повела Елену в ванную сменить многослойные тряпки, уложенные мягким валиком в старые купальные трусы, натянутые под более просторные панталоны, на сухую прокладку. Тома не обращала ни малейшего внимания на ее стыдливое сопротивление, она делала это каждый вечер и каждый вечер приговаривала скороговоркой, без всякого укора:
— Да вы стойте, стойте, мамочка, поменять надо мокрое... Вы же мне мешаете...
Потом она подмывала и вытирала бедную Елену, ловко и грубовато, как делают дешевые няньки в больницах. Елене было так стыдно, что она закрывала глаза и выключалась. Такое маленькое и легкое движение делала, оно называлось “меняздесьнет”. Потом Тома толкала Елену перед собой, вела ее в спальню и укладывала. После чего звала Василису, и та садилась в ногах и принималась бормотать свое вечернее славословие — длинную скомканную молитву, слепленную из обрывков молитвенных формул, псалмов и собственных восклицаний, среди которых чаще всего поминалась “христианская кончина, мирная, безболезненная и непостыдная”...