В таких обстоятельствах задача спасения российской государственности становится одной из самых неотложных. Этого, кажется, не понимают бывшие диссиденты, те, что звучат в эфире радио «Свобода». Зато это хорошо понимает, чувствует Путин. Россия по своей идее — единое, в высокой степени централизованное государство, что «заложено в ее генетическом коде, в традициях, в менталитете людей» («От первого лица. Разговоры с Владимиром Путиным»).
Другая угроза обычно формулируется как чеченская. Хотя на самом деле речь идет не столько о судьбе третьестепенного «субъекта федерации», сколько о чем-то гораздо большем, именно — внешней угрозе. И это тоже хорошо понимает Путин. Некоторые его высказывания дают основание предположить, что в иных обстоятельствах он бы не отказался от рассмотрения вопроса о независимости Чечни. Но: «…я ни на секунду не сомневался, да и для элементарно политически грамотных людей давно было понятно, что Чечня не ограничится только независимостью самой Чечни. Она будет использована как плацдарм для дальнейшего нападения на Россию… Вот захлестнуло бы Дагестан — и все. Кавказ отошел бы весь, это же понятно. Дагестан, Ингушетия, а потом вверх по Волге — Башкортостан, Татарстан. Это же направление в глубь страны». То есть речь идет об исламском экстремизме, поднявшемся, как на дрожжах, в странах «глубокого» Юга и все активнее пробивающемся в вожделенные пределы мусульманских республик СНГ и самой России. Чечня здесь — «точка выброса жала» (воспользуюсь выражением Антонена Арто, употребленным в ином контексте). Завтра могут появиться, и почти наверняка появятся, другие точки.
А бывшие диссиденты, особенно те, что остались за рубежом, как правило, взирают на Северный Кавказ через западные окуляры: они видят здесь нарушения прав человека и ничего больше. Верно, что российская сторона, так сказать, на молекулярном уровне дает немало поводов для вполне справедливого негодования на сей счет. Это результат общего падения нравов (на которое с чеченской стороны еще «накладываются» пережитки дикости и религиозный экстремизм). Так что присутствие в Чечне разных европейских комиссаров, наблюдающих за соблюдением прав человека, было бы совсем нелишним. И наверное, они получили бы гораздо более широкий доступ в Чечню (и, значит, гораздо успешнее выполняли бы свои обязанности), если бы Запад проявил большее понимание российской политики в этих местах.
Но вот как будто нешуточный вопрос: не сворачивает ли новое государственничество, хотя бы отчасти, на старый путь? Не происходит ли «реванш КГБ» (Буковский по радио «Свобода» высказал довольно распространенную в определенных кругах точку зрения) — в той мере, в которой он вообще возможен в изменившихся условиях?
Сам Путин вроде бы не дает оснований для подобных опасений. Его высказывания и его первые действия говорят о том, что от советских гипертрофированных представлений о государстве он ушел бесповоротно. И в целом его программу действий можно, вероятно, назвать либеральной, пусть и с некоторыми коррективами. Заметим, однако, что и Путин нигде (в «Разговорах…») не отрекается от КГБ или, во всяком случае, от того подразделения, в котором служил, — внешней разведки. Он говорит об «ошибках», допущенных в 1953, 1956 и 1968 годах (Берлин, Венгрия, Чехословакия), но не более того. Кто знает, может, он хотел бы высказаться на сей счет более решительно, но не сделал этого из тактических соображений. В то же время некое чувство корпоративной солидарности, которое он испытывает в отношении места своей прежней службы и своих прежних товарищей, несомненно, вполне искренно.
Вероятно, Путина следует определить через оксюморон: это человек старого (советского) — нового склада. Но такой президент «соответствует» стране, какова она есть сегодня.
Сказочный Иван — солдатский сын тридцать лет и три года Лихо одноглазое на плечах носил, так что люди позабыли различать, где кончается Иван и начинается Лихо. Пока в один прекрасный день он не сбросил с себя постылого. В реальности так не получается. Освобождение от советского прошлого, разностороннее осмысление его — процесс, который длится уже более десяти лет и еще затребует немало времени. Иначе, наверное, и не могло сложиться. В годы, предшествовавшие революции, не раз было замечено, что в России народ и интеллигенция живут как бы в разных ритмах: первый — в замедленном, вторая, с ее далеко идущими чаяниями и требованиями, — в убыстренном, «безумном». Нечто подобное наблюдается и сегодня, хотя контраст уже не столь сильно бросается в глаза.