Ну раз уж Наташа Владимировна так считает, то ставлю тебя, дорогой Модест, в плюс. Особенно меня тронуло это «лично я»!
…Почему-то вспомнилось: кажется, у Достоевского есть такой рассказ. Приходит купец в трактир: «Что стоит соловей?» — «Сто рублев». — «Зажарить и подать!» — …«Отрежь на гривенник!» Или музыка навеяла?
[Составитель] Модест Колеров. Индустрия идей. (Русские общественно-политические и религиозно-философские сборники 1887/1947). М., О.Г.И., 2000, 132 стр.
Очень полезный, напечатанный на изысканного цвета плотной желтоватой бумаге, со вкусом оформленный (роспись каждого сборника помещена в красивую рамочку — вроде как бы напечатана на библиографической карточке) указатель содержания 125 сборников, выпущенных в России и за ее пределами с 1852 (так!) по 1947 год.
В «Предисловии» составитель очень конкретно и точно определяет общественно-политическую роль «идейных» сборников и альманахов в истории русской мысли конца XIX — начала XX веков. Интересен и по-своему современен анализ конкурентной борьбы между традиционным толстым журналом и сборником, весьма остро протекавшей в начале нынешнего/прошлого века.
Ото всех, кто еще этим интересуется, искреннее спасибо «меценату» за пиар-акцию.
Александр Каменский. Российская империя в XVIII веке: традиции и модернизация. М., «Новое литературное обозрение», 1999, 328 стр. («Historia Rossica»).
Исторические познания нынешнего российского студенчества настолько бесконечно малы, что ими можно легко пренебречь — сужу по собственному многолетнему преподавательскому опыту. Думаю, что познания американского студенчества в том же предмете не сильно отличаются в выдающуюся сторону. Поэтому автор не зря посвятил две страницы «Предисловия к русскому изданию» подробному рассказу о том, как один американский профессор сделал ему «заманчивое и пугающее» предложение написать учебное пособие для американских студентов, как накануне поездки к профессору он «стал задумываться о том, что могло бы стать стержнем будущей книги», и благодаря столь счастливому стечению личных и творческих обстоятельств «постепенно… пришел к выводу, что важнейшим для русского Века Просвещения был процесс модернизации, преобразований, постепенно превращавший старую, традиционную Русь в „Россию молодую“, новую». Эти «ключевые моменты» авторского видения России XVIII века автор «осмелился» изложить в публичной лекции в американском университете, где присутствовал другой американский профессор, который, к радости автора, согласился перевести его книгу на английский язык и сделал «немало полезных замечаний по содержанию». Третий американский профессор очень помог своими беседами в написании первой главы, поскольку автор «никогда не занимался специальными исследованиями допетровского периода русской истории».
В «Предисловии к американскому изданию» автор, процитировав мнение еще одного американского профессора по поводу истории России, в соответствии с принятым в тех местах политкорректным плюрализмом признается, что, наряду с его концепцией русской истории, могут существовать еще множество, и все они имеют равные права на существование, а также делится со слушателями и читателями собственными выводами, к которым он пришел в результате долгих раздумий об исторической судьбе России, к каковым путешествия по Североамериканским Штатам особенно располагают: «По моему убеждению, русская революция начала ХХ века действительно была закономерным итогом развития страны в течение нескольких столетий, хотя это вовсе не значит, что она была неизбежна».
Если автор вдруг решился сообщить русскоязычному читателю, пусть даже не читавшему известного сочинения и не видевшему известного фильма, а также пропустившему телесериал под названием «Россия молодая», но все же не безнадежно прогулявшему все уроки истории в средней школе, что вот он думал-думал и наконец придумал то, до чего уже давно и так все додумались, — то в этом можно увидеть неосторожное публичное оглашение факта своей личной творческой биографии. Однако признание равных прав на существование в рамках науки многих возможных (а по сути — любых) теоретических концепций равносильно самоубийству истории как науки и превращению ее предмета в материал интеллектуальных игр и прочих деконструкций, то есть в то, во что почти уже превратила себя филология, еще недавно стремившаяся к статусу точной науки. Исторический факт, однако, — не художественный образ, а история — не бесконечный литературный текст. Какая-никакая логика в истории все же присутствует, и по этой логике любое историческое событие (хоть насморк Наполеона, хоть что еще) является «закономерным» и в то же время «не неизбежным» итогом исторического развития. Русская революция «начала ХХ века» оказывалась исключением из этого правила лишь в трудах историков-марксистов (шутка тех лет: «Коммунизм неизбежен!») — да что ж их нынче поминать?