“Ромео и Джульетту”, наверное, нельзя назвать полной удачей, если в итоге нет хотя бы невольно навернувшейся слезы. Отсутствие в программке самого слова “трагедия”, указания на жанр, — попытка уйти от ответа, но не сам ответ.
Смерть — еще не трагедия. Для того чтобы она стала трагедией не в бытовом, а в поэтическом понимании, нужно, наверное, чтобы мы успели осознать роковую неизбежность событий. Цепь случайностей не воспринимается как трагедия. Считать ли это потерей, имея в активе хороший спектакль — вполне современную историю любви, веселую, местами — лирическую? И немного печальную...
Но речь не о недостатках спектакля, а о его свойствах. О возможности и невозможности трагедии. О чистом жанре, который возвращается на сцену и которым озаботился вдруг наш театр. Конечно, комедий выпускалось больше. Но и трагедии, подлинные трагедии, трагедии всерьез — тоже примета минувшего сезона: “Антигона” во МХАТе имени Чехова и “Антигона” в Филиале театра имени Пушкина, “Ромео и Джульетта” Козака, “Макбетт” Ионеско в “Сатириконе”, где как бы “сворачивается” трагическая история, теснимая невеселым юмором, но не исчезает, не уходит вовсе. К этому списку можно добавить и “чистую” средневековую трагикомедию “Селестина”, которую несколько адаптировал и поставил в “Современнике” Николай Коляда.
Продолжим разговор о театрах, которые обрели новых руководителей. Поговорим о грустном, поскольку грустны ныне дела в Театре сатиры и на Малой Бронной.
Хорошее начало — пьесой Жана Ануя “Орнифль” — скоро забылось, поскольку следом в Сатире вышли “Время и семья Конвей” и “Игра” (мюзикл по мотивам “Свадьбы Кречинского”). Разные по качеству, эти спектакли были схожи в одном: в обоих случаях ошибкой стало само приглашение постановщика. И Владимир Иванов, который поставил в Сатире “Время и семью Конвей”, и Михаил Козаков, режиссер “Игры”, оказались не теми, кто был нужен театру, отвыкшему от твердой режиссерской руки. “Время и семья Конвей” — не то произведение, которое хорошо может смотреться на большой сцене Театра сатиры, вообще трудной для обживания и приручения. Полным провалом закончилась история с “Игрой”, с попыткой вернуться к легенде: много лет назад Козаков уже начинал ставить этот мюзикл в Театре сатиры с Ширвиндтом — Кречинским, но премьера не вышла из-за отъезда постановщика в Израиль (лишнее доказательство старой истины, что реанимировать в театре ничего нельзя, но особенно опасно это занятие, когда речь идет о прекрасных театральных легендах).
Годы, проведенные без строгого “присмотра”, в театре обыкновенно ведут к тому, что театром начинает править актерское братство: спектакли ставят по заказу первых актеров, которые сами составляют и регулируют репертуар, приноравливая свои выходы к графику антреприз. Театр — не как помещение с труппой, но как живой организм (и как теперь уже почти легенда, известная нам по примерам БДТ времен Товстоногова, Таганки и “Современника”) — может жить, повинуясь одной воле, и только до тех пор, пока есть художественная власть.
Этой воли пока не сумел продемонстрировать Александр Ширвиндт. А кредита, который позволял бы театру жить хоть какое-то время, не думая о будущем и последствиях, у него, увы, не было...
Грустны дела и в Театре на Малой Бронной. За сезон новый руководитель Андрей Житинкин успел поставить “Портрет Дориана Грея”, “Лулу”, “Калигулу” и “Метеор” Дюрренматта. Нестандартный выбор и — стандартное решение, знакомое по прежним спектаклям Житинкина. По части идей они чаще всего, если так можно выразиться, плелись за Виктюком. Репертуарная новизна никак не оправдывалась в самих спектаклях, пионерский выбор материала не находил поддержки в театральной форме. Но одно дело — когда режиссер трудился на чужих площадках, ограниченный сроками, работой чужих цехов и малым знанием труппы. Другое дело — когда все свое, все под рукой, все готовы подчиниться и пойти следом за ним к вершинам успеха. И когда выходят в результате сырые, несделанные спектакли, когда актеры застывают в недоумении, просто не понимая, чем же именно они сейчас заняты, извинять Житинкина желания нет... Одно дело — судьба режиссеров, лишенных шанса, вынужденных при советской власти десятилетиями работать “вторыми” и очередными. Другое дело — когда дан шанс и этим шансом воспользовались так недаровито и небрежно.